— Именно, — удовлетворенно кивнул Келлфер. — И все же ты здесь.
— Да. Но я не могу просто оставить там кого-то из имперских! И у нее масса ценной информации, вот увидишь. Да и… теперь наши официально отбыли из Пар-оола, и никто не подумает, что мы бы решили вернуться и рискнуть по такому маловажному поводу. Я предлагаю ее выкрасть.
Келлфер подумал, что ослышался. Не мог же только что трезво рассуждавший сын быть таким идиотом. Он должен понимать, что будет, если — когда — его поймают на таком деянии.
— Выкрасть, — повторил Келлфер. — Ты не шутишь. Случайную женщину, которая понравилась тебе.
— Не говори о ней так! — прервал его Келлтор. — Я все понимаю. Сделать это нужно очень аккуратно. Она и я… Я люблю ее, а она любит меня. Я не могу оставить ее там.
— Тебе суждено заключить династический брак. Это тебе не романтическая новелла.
Келлтор отца будто не услышал:
— И она умеет читать мысли, кстати. Сама мне сказала. Станет послушницей, если ты ей поможешь, вам же нужны послушники? Мама говорит…
— Конечно, нужны, — приподнял брови Келлфер. — Тех, что стоят в очередь поколениями, нам мало.
Однако здесь директор лукавил. Дар воздействия на разум, который у дичков — не обученных магов — проявлялся обычно в озвученной сыном простой форме, был по-настоящему редким. Строго говоря, внимательно изучавший законы наследования Келлфер, ни разу не встречал даже упоминаний о нем вне одной яркой магической династии, растворившейся в вечности задолго до его рождения. И в случае, если женщина, о которой говорил Келлтор, была каким-нибудь далеким потомком бастарда знаменитых пурпурных Оин Тулу, и в случае, если была представителем какого-то иного обладающего этим даром рода, ею не стоило разбрасываться. И конечно, было бы правильным вернуть мага в лоно родной страны. И, как и предлагал сын, обучить.
— То есть ты не хочешь мне помогать? — вспыхнул Келлтор. — Ну конечно.
— Расскажи мне лучше, как ты понял, что она читает мысли.
Келлтор чуть приободрился.
— Илиана мне рассказала, что я думал во время нашей первой встречи! — и, будто не желая на этом останавливаться, Келлтор продолжил: — Она умоляла меня помочь, понимаешь? Мама говорит, у нас нет достаточно мощных портальных артефактов, чтобы переместиться прямо в Караанду. Мой учитель тайного языка говорил, что в Приюте все есть, и можно отправиться куда угодно. Если ты директор, у тебя должен быть доступ к ним, верно? — глаза Келлтора светились надеждой.
— Я должен поговорить с Сином. Посмотрим, что…
— Подожди, еще не сказал! — невежливо перебил Келлфера Келлтор. — У них же там есть временные окна, когда можно воспользоваться портальными проемами. Мама говорит, для безопасности. Одно сегодня до полуночи, а следующее — через неделю. Через неделю ее уже казнят, так что нужно…
— Ты хочешь идти сегодня?! — Келлфер встал и подошел к сыну вплотную. Ему хотелось дать этому взрослому мальчишке подзатыльник, да такой, чтобы в ушах звенело. Как можно было не спланировать такое дело, а заявиться за пол дня до истечения времени?!
— В ближайшие пару часов. Там же другое время, и их полночь наступает раньше нашей. — Келлтор встал и оказался с отцом лицом к лицу. Он был немного ниже, но смотрел будто бы сверху вниз. — Если ты откажешь мне, ты обречешь мою любимую на смерть, и я никогда не прощу тебе этого. Я отрекусь от твоего имени, и больше никогда не вспомню тебя. И я сделаю все, чтобы ты пожалел о своей трусости.
Келлфер взвесил все за и против. Ему хотелось верить, что решение было исключительно рациональным, но в глубине души он знал: он решил помочь Келлтору потому, что тот был его единственным, пусть и таким не похожим на него, сыном. И еще потому, что понимал: это поможет восстановить почти разорванную стараниями Дариды связь. Сын будет благодарен, сын будет заинтересован, сын, может быть, даже отвернется от матери и — вдруг? — повзрослеет, женившись.
И в конце концов, директор Келлфер был одним из сильнейших шепчущих Империи. Быстро, в течение пары часов, сходить в Пар-оол и вернуться не казалось слишком сложным.
— Хорошо.
4.
Два последних дня меня почти не будили, сохраняя мой покой. Как будто я могла спать! Осознание собственной ничтожности и греховности, ужас содеянного грызли мою и так обреченную вечно замерзать в ледяном пекле душу. Когда я думала о том, скольким навредила, как запятнала себя, мне становилось тяжело дышать от рыданий. Тогда служители храма смотрели на меня со снисхождением, которого я не заслуживала.
Я вспоминала, как пятнадцать лет назад впервые обнимала только что ставших сиротами детей, как пела им успокоительную песню, и как они, убаюканные мною, засыпали, и морщинки на их маленьких лбах разглаживались. Боль исчезала, повинуясь мне, и во сне дети улыбались. Я держала близнецов на руках и была горда собой, а когда мой отец подошел ко мне, я передала невесомые тела ему — и сказала, что это я прогнала страдание. Что я умею прогонять боль, и значит, больше никто не должен страдать.