Единственно, что оказалось неподвластным разрушительному действию времени, это их пылкий нрав и бешеный темперамент. Увидев друг друга столь отличными от живших в сердце у каждого воспоминаний, они испытали жестокий удар, превративший их если не во врагов, то в постоянно пикирующихся противников, получающих болезненное удовольствие от злого подтрунивания друг над другом. Раньше они были живой легендой, теперь стали объектом насмешек…
Догадавшись, о чем думает ее юная приятельница, графиня де Сент-Круа расхохоталась.
— Уж этот мне бедный наместник! Как же я его любила! И полюбуйтесь, какую шутку сыграли с ним годы… да и со мной тоже! В самом начале великой любви стоит задуматься о старости. Время разрушает все.
— Знаю, — ответила Гортензия. — Но я не хочу думать о таком будущем. Жан дарит мне такое огромное счастье, о возможности которого я и не подозревала.
— Возможно, это и счастье, но уж точно неполное.
Однако ведь от будней никуда не деться, а ваш Жан, хотите вы этого или нет, прирожденный Лозарг.
— Пусть так, ну и что?
— А то, что, хороши они или дурны, все мужчины в их роду обуреваемы страстями и гордыней. Они никогда не допускали и мысли, что хозяином в доме будет кто-то другой, кроме них; и ваш точно такой же. Даром что незаконнорожденный и не имеющий права носить имя отца, хотя все в округе знают, что он сын покойного маркиза.
— В этом вы абсолютно правы. Он не согласен жить в этом доме…
— И вы удивлены? Милая моя Гортензия, женщина с вашими достоинствами должна была бы понять эту гордость, эту щепетильность, это величие души, наконец. Он прекрасно знает, что все, что принадлежит вам, прежде всего принадлежит вашему сыну.
— Он также и его сын, — с вызовом сказала молодая женщина.
— Мне это прекрасно известно, но что вы можете поделать с тем, что все считают его сыном бедного Этьена де Лозарга, столь трагически погибшего? Кроме того, у вашего Жана нет достойного имени, которое он мог бы вам предложить. Это делает ваш брак довольно проблематичным.
— Он носит имя матери, и я вполне бы им довольствовалась.
— Или я плохо разбираюсь в людях, или он не может довольствоваться этим. Пусть он и незаконнорожденный, но фамильная гордость у него в крови, и он никогда не согласится, чтобы вы разделили с ним любое другое имя. Он слишком любит вас, чтобы заставить пойти на такое унижение.
— Я не вижу в этом ничего унизительного.
— Зато он видит. Ему также известно, сколь большое значение придают этому в наших краях. Кстати, где он обитает?
— На ферме. Франсуа Деве отдал ему старую овчарню. Там он и поселился, как только поправился. Он говорит, что не хочет быть мне обузой. Как будто не знает, что в нем вся моя жизнь! — грустно заключила Гортензия.
Графиня пожала плечами.
— Все это слова, дорогое мое дитя. Так все мы говорим, находясь во власти любви. Но пока мы поймем, что слова не так уж много значат, глупостей уже наделано немало. Ваша жизнь — это еще и ваш сын, и положение в обществе. Да и жизнь Жана вовсе не сводится к тому, чтобы сидеть у вашего крыльца, как собака на привязи.
— Ну и в чем же его жизнь, по-вашему?
— Я полагаю, он сам найдет ответ. Вам надо только довериться ему…
Мадам де Сент-Круа взялась за свою трость и, тяжело опершись на нее, поднялась с кресла, с трудом подавив зевоту.
— Я думаю, на сегодня хватит разговоров. Пора идти спать, не правда ли?
— Я провожу вас.
Гортензия зажгла две свечи в небольшом подсвечнике и направилась к лестнице. На первой ступеньке она остановилась и обернулась к своей гостье.
— Ваше посещение доставило мне огромное удовольствие, я думаю, вы в этом не сомневаетесь. Но скажите же мне наконец, что заставило вас решиться в такую ужасную погоду и по нашим отвратительным дорогам приехать сюда?
Мадам де Сент-Круа улыбнулась.
— А вы все еще не поняли? Чтобы отведать вашего чудесного кофе, дитя мое, а также дать вам понять, что на ваш счет уже начинают судачить. Ох уж эти наши маленькие городки и старинные замки, где жизнь так безнадежно скучна! Кажется, язычки никогда там не умолкают…
— Ну и пусть их, меня это ничуть не волнует. Я не хочу и не могу расстаться с Жаном!
— Я знала, что вы мне так ответите. Поэтому будем считать, что я вам ничего не говорила, а мой визит объясняется всего лишь одним-единственным, зато важным обстоятельством: я очень вас люблю, и мне захотелось вас повидать. А теперь проводите меня в мою комнату!
Графиня взяла Гортензию под руку, и они стали медленно подниматься по лестнице. Расставаясь, дамы ограничились поцелуями и пожеланиями доброй ночи на пороге комнаты, которую Клеманс приготовила с особым тщанием, так как любила вдовствующую графиню де Сент-Круа и вместе с тем побаивалась ее.
Затем Гортензия спустилась в салон, подбросила полено в камин и, зябко кутаясь в большую кашемировую синюю шаль, уселась в кресло, которое еще недавно занимала старая дама. У ее ног Пушинка томно приоткрыла золотистые глаза, но тут же вновь их закрыла, удостоверившись, что еще не время перебираться в спальню. Из кухни слышалось позвякивание хрусталя и столового серебра: Клеманс заканчивала мытье посуды. Еще немного, и она отправится спать, оставив Гортензию одну.
Ей совсем не хотелось ложиться. Она, не желая признаться себе самой, ждала Жана, хотя почти не надеялась, что он придет. Если он знает о визите мадам де Сент-Круа, то не появится, как обычно и бывало, когда какой-нибудь гость наведывался в Комбер.
Гортензию это всегда больно задевало, сама она яростно противилась любым попыткам скрывать их любовь. Ей было глубоко безразлично, что об этом говорят вокруг, и если бы соседи не нарушали ее одиночества, она была бы им благодарна, ибо уединение только бы сближало ее с Жаном. И ей было непонятно, как он мог думать иначе. Наверное, он больше, чем она, думал об их сыне.
Гортензия со вздохом откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Интересно, знал ли Жан, что старая графиня гостит в замке? Он не появлялся уже два дня…
Впрочем, это не должно было бы ее тревожить, после его выздоровления такое случалось уже не раз. Любитель одиночества, он исчезал на два-три дня, влекомый страстью к охоте, бродил по горам и долам, от Обрана к Маржериде, добираясь иногда до самого Жеводана.
Он шагал широко и неслышно, с переметной сумой через плечо, в широком пастушьем плаще и черной шляпе, что носят местные крестьяне. Его, как всегда, сопровождал Светлячок, огромный прирученный им рыжий волк, которого настолько привыкли видеть рядом с хозяином, что уже никто его не боялся в окрестностях Комбера…
Уходя, Жан никогда не говорил, куда идет. Возможно, и сам толком не знал этого. О своих прогулках он рассказывал, вернувшись и уплетая за обе щеки обильное угощение, приготовленное Клеманс, или же, если не хотел идти в Комбер, то Жанеттой Деве, племянницей Франсуа.
Иногда он уходил на весь день, не говоря ни слова, зато в следующую ночь он любил Гортензию более страстно и пылко, чем обычно. В такие моменты молодой женщине незачем было его расспрашивать, она знала, что он ходил в Лозарг и вернулся оттуда с тяжелым грузом злобы и печали.
Именно туда он отправился, как только подлечил рану, не позволив Гортензии сопровождать его, только согласился взять лошадь, чтобы не слишком переутомляться. Вернулся бледный как смерть, со слезами в глазах.
— Лозарг превратился в груду развалин, — сказал он ей тогда, и голос его дрогнул. — Над кучей камней и обломков балок, уцелевших при пожаре, остались стоять лишь сторожевые башни. Замок мертв, Гортензия, он никогда больше не возродится…
Для них обоих это не было новостью, они уже знали, что древняя средневековая крепость разграблена и разрушена. Уже на следующий после взрыва день Гортензия, едва придя в себя после страшной новости, послала Франсуа Деве выяснить, насколько серьезный урон нанесен замку, и позаботиться о похоронах всех жертв: во-первых, самого маркиза де Лозарга, дяди Гортензии, а также Эжена Гарлана, безумного библиотекаря, который хоть и оказался виновником катастрофы, но спас жизнь Гортензии и Жану, не позволив маркизу совершить задуманное им убийство.