Он светлой тенью терялся в большой кровати, прятался за её белыми пластмассовыми бортами едва проступающим под одеялом силуэтом. Под глазами запали темные круги, кожа будто истончала, зеленым просвечивала сплетения вен.
— Расскажи мне что-нибудь, мам… — очень тихо, так, что его голос почти утонул в шелестении вентиляции, попросил Олли.
Грин осторожно забралась к нему, обняла и, размеренно поглаживая по голове, стала говорить о первом, что пришло в голову. Ей отчего-то вспомнился городок Данди на восточном шотландском побережье, где стены домов были цвета имбирных пряников, на речной пристани стоял красный подвижный маяк, а по парапету вдоль музея шагали бронзовые пингвины. Время стерло, когда и с кем она там бывала, но удивительно точно сохранило вкус воздуха и ощущение неведомого в Ливерпуле простора. Под звучание её голоса Оливер вскоре уснул.
Какое-то время Алексия лежала рядом, продолжая кончиками пальцев легко, чтобы не нарушить его покой, прочесывать его волосы, и вспоминала, как почти девять лет назад лежала в похожей койке, а бурый, безобразно сморщенный, ещё совсем незнакомый, но уже очень любимый комок сладко посапывал в нелепых цветастых пеленках. В коридоре родильного отделения пахло цветами, их целованные обертки шелестели, воздушные шарики упруго ударялись друг от друга, звучали радостные голоса отцов. В палате Грин никого кроме неё самой и Оливера не было. И почему-то тогда очень отчетливо, несмотря на жуткую физическую усталость и в одночасье не унимающуюся эмоциональную бурю, она поняла, что им двоим никто не нужен.
Когда за окном окончательно рассвело, Алексия осторожно встала и, тихо прикрыв за собой дверь, вышла. Перл встретила её вопросительным взглядом.
— Всё в порядке. Пойду поищу кофе. Ты что-нибудь хочешь?
Тетя устало покачала головой. На ней тоже, как и на Оливере — как, наверное, и на самой Алексии — не было лица. По-хорошему, им все же следовало бы выйти из этого белоснежного коридора, за пределы расползшейся по зеленому пригороду территории больницы и поискать уютное место для завтрака и кофе из большой керамической кружки. Но Грин нужно было немного побыть одной, выкурить сигарету, собраться с духом и позвонить. И кофе, потому что мысли в уставшем мозгу начинали вязко путаться.
Небольшой бумажный стаканчик ароматной жидкости она купила в стоящем в главном холле автомате и вместе с ним вышла на примыкающую парковку. Воздух ещё ощущался свежим, с легкой ночной влагой, но стремительно поднимающееся солнце уже ощутимо пригревало. Грин запрокинула голову, подставляя его лучам лицо.
Сил в ней больше не осталось. Сейчас на себя девятилетней давности, только что родившую и такую наивно уверенную в собственном всемогуществе, она оглядывалась с неодобрением. Даже какой-то злостью. Она не знала, в чем именно себя обвиняла: в беспечности, в том, что брала на себя слишком многое, в том, что даже не посчитала нужным попытаться найти отца Оливера. Но ощущала, что всегда неразумно считала себя способной в одиночку справиться со всем, чем угодно; и, возможно, именно потому сейчас была вынуждена это делать, хотя уже не могла. А так опасалась, что сама очень не вовремя сломается.
Безусловно, у неё была тетя Перл. Она всегда поддерживала Алексию, какие бы разногласия порой между ними не возникали. Тетя оказывала много помощи с Оливером в его младенчестве и стала совершенно незаменимой последние полтора года, но Грин ощущала, что была какая-то черта, за которую она сама себе не позволяла перейти, за которой уже не могла у Перл ничего попросить или чего-то от неё ожидать. Тетя никогда не отказывала, даже если была решительно не согласна с принятым Алексией решением. И Грин не знала, отчего в ней зародилось это ощущение, но свято ему следовала: то, что было её ответственностью, оставалось исключительно её неразделяемой ни с кем ответственностью.
Вот только она устала тащить на себе так много. В последние месяцы — или год — она всё чаще ловила себя на том, что перед сном, проваливаясь в мягкую дрему, воображала картинки, в которых парень с голубыми глазами из паба в Уайтхейвене находил её спустя десятилетие. Он входил в её жизнь решительно, будто скала воду отметающим любые возражения, забирал с её плеч все тяготы и разрешал все проблемы. Молча и безапелляционно действовал, совсем как мужчины-герои из глупых мелодрам, так же твердо, как Майло Рэмси.
Его имя, возникшее в её мыслях из ниоткуда, пробудило Алексию. Она вздрогнула и открыла глаза. Последний глоток кофе в стаканчике давно остыл, сигарета между пальцев сотлела до фильтра и погасла — она провела так полчаса, за которые не сделала основного. Не позвонила.
Грин потянулась за телефоном и поняла, что оставила его в кармане своей куртки на стуле рядом с Перл. Она повернулась, чтобы пересечь парковку и вернуться в белый коридор, но увидела выбежавшую на крыльцо взволнованную тетю. Сердце резко замерло и сжалось в тугой, тяжело повисший за ребрами комок. Дыхание сперло.
— Что такое? — бросилась к ней Алексия. Лицо Перл было бледным, а глаза округленными от испуга. Грин с ужасом поняла, что не хотела слышать ответа. В ногах растеклась ртутная слабость, замедляющая каждый шаг.
— Они его перевозят.
— Куда?!
— Я не знаю.
— Но я же оплатила целые сутки!
— Сказали, чтобы ты подошла к администратору в главное здание.
Прервав последний шаг, почти ступив на ступеньку, Алексия резко развернулась и — как давно она этого не делала, как странно это ощущалось в её теле — что было мочи побежала. Холодная темная жидкость выплескивалась из стаканчика на руку, и Грин, не глядя, отбросила его вместе с окурком просто на уложенную бетонными плитами дорожку.
Это был какая-то чудовищная ошибка. Алексия надеялась, что так и было — где-то задержалась её оплата, что-то изначально напутали с палатой и сейчас просто переводили в какую-то другую. Думать о том, что их снова выписывают и бросают на произвол, она себе запрещала.
От быстрого бега сердце, вернувшееся к жизни, гулко колотилось в горле, вызывая в нём сухие спазмы. Алексия, нетерпеливо проскакивая в узкую щель автоматических дверей, вбежала в фойе и, едва по инерции не поскользнувшись, остановилась. Первой догадкой было: у неё начались галлюцинации. Иначе объяснить то, что Майло Рэмси возникал перед ней во плоти каждый раз, как она мысленно произносила его имя, не получалось. Он, невысокая поджарая фигура в сером спортивном костюме, с опущенными в карманы руками, стоял перед стойкой администратора.
— Я внёс всю сумму, но мне сказали, что требуется твоя подпись, — сообщил он, оборачиваясь, будто гулкое биение её всполошившегося сердца отдалось громким эхом от стен.
Так же резко, как остановилась, Алексия снова побежала. Она ударилась о Майло будто о стену и, слабо понимая, что делает, вскинула руки, обняла его и, почти касаясь губами его уха, зашептала:
— Спасибо. Спасибо!
***
— Перестань. Ты заработала эти деньги, — ответил он, но едва проговорив, сразу пожалел.
Правда — настолько непривычная, что не встраивалась в обычную картину эмоционального состояния Майло — состояла в том, что он хотел, чтобы Алексия Грин была искренне ему благодарна. Но он знал совершенно точно и честно, что этого не заслуживал. И объятий её, таких неожиданных, крепких и очень теплых, тоже не заслуживал.
А впрочем, эти объятия были не для него — для неё. Бедная прокурорша искала убежище от своих боли, страхов и бессилия; отчаялась настолько, что готова была обратиться за ним к самой неподходящей твари — Рэмси. Вот только он искренне хотел быть подходящим. И даже если нет, сейчас она обнимала именно его, и он обнял её в ответ.
С некоторым отторжением родилось понимание, что он скучал по ней. Уже две недели за ним висел надоедливый хвост, а так их обычные встречи по понедельникам в «Хибби-Джиббис» прекратились, он не звонил ей, а она — впрочем, нихуя нового — ему. Связь поддерживалась только через приставленного к Алексии Грин человека и была однобокой. Тот отчитывался о её передвижениях, о том, что она в порядке, и однажды вечером, заставив Майло болезненно выпрямиться на стуле, о том, что она зажимается со следаком. Тогда прозвенел первый тревожный звоночек, который Майло поторопился — и, казалось, успешно — заглушить. Сейчас загремел неуемный набат.