Особенно хорошо я помню наши обеды. Начиналось это так, как только наступало время обедать, в доме срабатывали будильники. Будильников было не меньше сотни, они кукарекали, блеяли и квакали, звонили большими и маленькими колокольчиками, пищали и пиликали на все лады и тональности, дом наполнялся праздничной веселой какофонией. Обед, обед, обед пришел — зазывала разными прикольными голосами мать и кругами носилась по комнатам, пока не скрывалась на кухне. Затем матушка выкатывалась гимнастическим колесом из кухни, откуда вереницей по детской железной дороге вальяжно выезжали кастрюли, горшки, крынки и склянки со всякой едой. Звучали медные торжественные фанфары, и вдруг из глаз матушки двумя уморительными струйками начинали брызгать игрушечные слезы, мама же кукольно хихикала и колотила себя по вискам, как неисправная игрушка, желающая себя отремонтировать легким ударом по комполу.
Я сидел за большим обеденным столом в забавном колпачке с кисточкой на макушке и с красным поролоновым носиком на резинке. Когда все кастрюли, крынки и черепки, наконец, под вопли и улюлюканья меня и мамы, водружались на стол, начиналось самое интересное. И чего только не оказывалось в кастрюлях и крынках: оттуда вылетали пружинами пищащие монстры и куклы, доставались живые кролики и кошки, выпархивали голуби и малюсенькие декоративные птички колибри, высыпалось конфетти вместо чая, выпрыгивали игрушечные лягушки из масленицы или мармеладницы, — а я заливался смехом до тех пор, пока в самой маленькой неприметной кастрюльке мы не находили непосредственный предмет нашего обеда, простую чечевичную кашицу или омлет из сухого яичного порошка. Жили мы не богато, питались обычной социальной пищей, той, которой снабжало горожан государственная продовольственная корпорация. Однако приправленная таким здоровским высококлассным шоу пресная и малокалорийная еда казалась мне тогда самой вкусной на свете. Так было всегда и мне представлялось, так будет вечно, о детство наивный период недоразвитой по возрасту личности.
Обычно смеющаяся безумолку мать и превращающая каждое дело, каждое слово, каждый свой шаг в искрометную шутку или скетч, в тот знаковый судьбоносный день была более чем спокойна и непривычно медлительна. Её дизайн в этот вечер был образом вечно грустного клоуна Пьеро, белый в пол балахон с черными пушистыми декоративными пуговицами и широким многослойным воротником. Картину дополняли струящиеся до самого пола рукава и носатыми танками грубые ботинки — Гриндерсы. Белый незатейливый грим на лице, да пара больших нарисованных черным слезинок. Очень спокойным, смирившимся голосом она сказала мне, сидя у моей кровати в момент, когда я уже готовился ко сну, вместо нового анекдотика про недоумком из детского садика, вместо ночных фокусов или простого безудержного ржания и обоюдного щекотания, она не присущим ей чужим серьёзным голосом сказала, «ну спи давай, завтра Скачок с утра будет, по радио обещали». Такой я никогда не видел её, такой серьезной, такой сосредоточившейся на чем-то одном, я с головой закутался в одеяло, пытаясь забыть это выражение маминого лица, её слишком грустные «злые» глаза и неприятную тональность её спокойного бесцветного голоса. Может именно так у людей возникают комплексы или как говорили в древности «психологические травмы» (Внутренние переломчики — по Гамильтону). Тим проплакал еще час, стыдясь своего страха перед неведомым Скачком, глотая обиду от строгих слов матери, он впервые чувствовал страх от неминуемого события, прогнозируемого властями и мамой, главной и самой важной инстанцией для Тима, тогда в его нежном почти бессознательном возрасте.
Утром отец, слишком долго стоял, обнявшись с матерью, они будто бы прощались навсегда. Отец был неестественно бледен, мать едва сдерживала слезы, ну а Тим жадно поглощал новые ему доселе не известные негативные эмоции и не стесняясь, плакал. Тим Род не знал сути и подробностей, не мог знать в силу своей юности и положенной на тот момент естественной детской глупости. Кругом реками лились слезы, все обнимались и прощались, на всякий случай, друг с другом, с окружающим миром, с домашними животными и детьми. Скачок (Сдвиг прыг-скок — по Гамильтону), который прогнозировали власти, мог закончиться для многих печально, ибо не всем суждено было его пройти, не всем суждено было выжить в этой переделке, вернуться на прежние места, занять прежние позиции в обществе и вообще быть здесь на этой стороне Белого Света. Скачок передвигал миры, на некоторое время, путая ЗДЕСЬ и ТАМ, перемешивая в дьявольском коктейле разные по сути реальности. Скачек, или как его сейчас называют «СДВИГ прыг-скок» сдвигал то, что здесь называют Белым Светом с тем, что ТАМ, а как уж там это называют, никто не ведал.