— Послушай, Дрю. Я вернулся в Штаты три дня назад. Эти три дня — чуть ли не самый долгий период моего здесь пребывания с тех пор, как мне исполнилось тринадцать лет. Но мне хватило и трех часов, чтобы понять: страна расколота. Демократы с одной стороны, республиканцы — с другой. Либералы и консерваторы, реформаторы и старая гвардия, битники и добропорядочные граждане. Какой был разрыв на прошлых выборах? Сотня тысяч голосов из семидесяти миллионов? Даже на выборах в школах голоса не распределяются так поровну.
— Победил Кеннеди. А все остальное не имеет значения. — Судя по его тону, особенного энтузиазма по этому поводу сам Эвертон не испытывал.
— С небольшой помощью Момо Джанканы, — заметил Мельхиор, — который, должен признаться, сейчас вращается в сферах весьма высоких.
При упоминании Джанканы выражение лица Эвертона не изменилось, но окаменело от усилия остаться невозмутимым.
— Хорошо, — примирительно согласился он. — Допустим, вы действительно встречались с Раулем Кастро. Но это все равно не объясняет, зачем он обратился к американцу выяснить, какие виды у Советов на альянс с Кубой.
— При всем уважении, Дрю, — хотя, к слову, его еще надо заслужить — пора перестать рассуждать как чиновник и начать думать как разведчик. Рауль не доверяет своим людям в этом вопросе. А даже если бы им удалось подобраться вплотную, он не считает, что они смогут справиться с этой проблемой.
— Под «проблемой», полагаю, вы имеете в виду невообразимую вероятность, что русские оставят на Кубе ядерное оружие? У нас есть снимки разведки, что ракеты вывозятся с острова.
— У вас есть снимки ящиков. А эти ящики могут быть забиты матрешками — откуда вам знать?
— Хрущев не настолько глуп, чтобы пойти на риск Армагеддона ради того, чтобы спрятать одну или пару бомб на кубинской земле.
— Кстати, матрешки — это такие куклы, которые засовываются одна в другую, как китайские шкатулки.
— Я знаю, что такое матрешки…
— В Китае, думаю, их называют просто шкатулками.
У Эвертона так горели уши, что Мельхиор удивился, почему они еще не дымят, как сломанная сигарета, и пыхнул сигарой.
— Послушайте, Дрю. Хрущев, может быть, и не так глуп, чтобы начать Третью мировую войну, но в России он не один. Русских, чьи цели расходятся с целями Хрущева, да и вообще Кремля, если уж на то пошло, хватает.
Эвертон хмыкнул:
— Вы хотите сказать, что какому-то советскому негодяю удалось украсть русскую ракету так, чтобы об этом не узнали ни КГБ, ни ЦРУ, ни кубинская разведслужба?
Мельхиор едва удержался, чтобы не добавить в этот список мафию.
— Вообще-то об этом знали многие. Не знали только, кто именно и где. Вот почему Рауль и обратился ко мне. Ему было легче смириться с маленькой операцией ЦРУ по изъятию одной или двух украденных ракет, чем допустить, что его страна будет стерта с лица земли, если станет известно о нахождении на ее территории ядерного оружия.
— Я повторяю — у нас нет никаких разведданных, указывающих…
— Черт побери, Дрю, вы хоть читали мой отчет? Разведданные — это я! Вы мне платите именно за это, не забыли?
— Мы платили вам за убийство… — Эвертон осекся. Даже в Лэнгли существовали вещи, которые не произносились вслух. — Мы платили вам за доставку коробки сигар. А вместо этого вы исчезаете из поля зрения на два года, а потом вдруг возникаете в одежде плантатора и с перегаром рома. Если у вас есть доказательства…
— Hacendado.
Эвертон сжал пальцы так крепко, что побелели костяшки.
— Что?
— Плантаторы называются «hacendado», о чем вам должно быть известно, раз уж вас поставили руководить отделом операций в Западном полушарии.
Эвертон открыл рот, чтобы ответить, но Мельхиор его опередил:
— Послушай, Дрю. Я провел на этом несчастном крошечном островке двадцать три месяца, и поверь: эти русские негодяи, или сумасшедшие — называй как угодно, — существуют и хотят использовать близость Кубы к Штатам, чтобы перевести «холодную войну» в совсем другую плоскость.
Костяшки пальцев Эвертона стали не просто белыми, а даже позеленели; сжатые в полоску губы потеряли цвет, кончики ноздрей нервно подрагивали.
— Отлично! Если у вас есть какие-нибудь доказательства заговора, сейчас самое время их предъявить. А под доказательствами я имею в виду не пиджак с пятном и дыркой, похожей на отверстие от взрывающейся сигары. В смысле, ручки — взрывающейся ручки.
Впервые за все утро улыбка на лице Мельхиора была искренней. Настал момент его торжества!
Он потянулся к сандалии, но, увидев на лице Эвертона гримасу отвращения, остановился. Он ожидал подобной реакции, правда, представлял ее на лице Хелмса, а не какого-то чинуши средней руки. Он специально явился в нелепом костюме и подаренных Раулем сандалиях, и даже подобрал не особенно свежие носки, дабы клочок бумаги, припрятанный в обуви, сумел пропитаться резким запахом потных ног.
Взгляд был именно таким, на какой он рассчитывал. Однако проблема заключалась вовсе не в одежде Мельхиора, его поведении, словах и вообще в нем как таковом. Мельхиор видел то же выражение на лицах бесчисленных противников маршей за гражданские права на фотографиях в газетах, которые он читал с тех пор, как вернулся. Это было лицо нарядной белой девочки, которая бросала помидором в чернокожего мальчишку, посмевшего прийти в ее школу в Джорджии. Это было лицо белого полицейского, который натравливал немецкую овчарку на чернокожего, пытавшегося войти в кафе с надписью «Только для белых». Это было лицо Джорджа Уоллеса, дававшего клятву в качестве вновь избранного губернатора Алабамы: «Сегрегация сейчас, сегрегация завтра, сегрегация навсегда!» Несмотря на прозвище Негритенок Умник, которым, как он знал, наградил его шеф, Мельхиор всегда честно исполнял долг перед Конторой и страной, но, даже чувствуя себя время от времени второсортным, никогда не ощущал себя черным. Но теперь он знал точно: что касается ЦРУ, для него он был черномазым, как и Эдгар Эверс[12].
Нога с полуснятой сандалией застыла в воздухе. Мельхиор мгновение поколебался и опустил ногу на пол.
Эвертон облегченно выдохнул, и побелевшее от напряжения лицо его начало розоветь.
— Буду с вами предельно откровенен. Заместитель директора Хелмс не встретился с вами сегодня вовсе не потому, что оказался занят. Он не стал встречаться, потому что не хочет тратить на вас время. Вы продукт неудачного эксперимента его предшественника. То же самое относится и к другим «волхвам».
— Их зовут Каспар и Бальтазар, — тихо, но зловеще произнес Мельхиор.
— Мне нет дела, как их зовут: Хьюи, Дьюи или Лу. Заместитель директора Хелмс считает, что управлению давно пора распрощаться с научной фантастикой и тайными войнами и заняться своим непосредственным делом, а именно — сбором разведданных. Вы были самым первым из заумных экспериментов ЦРУ, за которыми появились «Блюберд», «Артишок», «Ультра»[13], а теперь еще и «Орфей». И было бы вполне логично и даже символично, если первый проект зачистит последний.
Глаза Мельхиора сузились.
— «Орфей»?
Помолчав, Эвертон поинтересовался:
— Вам приходилось встречаться с бывшей женой Корда Мейера Мэри?
— Вы шутите? Я никогда не встречался с Кордом.
— Да, верно. Умник старался держать вас в тени. А возможно, кто знает, вы и сами предпочитали там оставаться.
— Кто знает? — переспросил Мельхиор. — А что с этой миссис Мейер?
— Она спит с президентом.
Мельхиор пожал плечами:
— Как я слышал, за время пребывания в Белом доме Джек Кеннеди затащил в постель девиц больше, чем танцует в ансамбле «Рокеттс».
— Может, и так, — не стал возражать Эвертон, — только никто из других не пичкают его ЛСД.
Мельхиор отреагировал не сразу. Затем наклонился вперед, забрал шляпу и водрузил ее на голову.
— Никто из других не пичкает его ЛСД, — поправил он, улыбаясь под полями шляпы. — Никто — единственное число.
Кембридж, штат Массачусетс
1 ноября 1963 года
13
Кодовые названия программ по контролю за разумом, которые ЦРУ проводило в 50-х и 60-х гг. прошлого века.