- Миронова... - Купряшин как-то раздосадованно рыкнул в сторону и взъерошил свои идеально уложенные волосы. - Мне нужно кое-что тебе рассказать.
- У вас семья и дети? - Я вдруг почувствовала себя словно голой, ведь даже не подумала о том, что меня могут ожидать подобные сюрпризы. Черт, где была моя голова?
- Дурочка, какая же ты у меня дурочка! - Куратор присел на край кровати рядом и развернул меня к себе, обняв мое лицо руками и нежно целуя. - Нет никого, нет и никогда не было.
- Тогда что вы хотите мне сказать? - Хотелось верить нежным касаниям его губ и словам срывающимся с них, но страх какого-то обмана не отпускал.
- Я не знаю, как начать... Это... Черт! - Он выглядел совершенно несчастным, таким, что хотелось его защитить, казалось, что от меня самой, если я причиняла ему такие душевные муки.
- Тогда нужно отложить этот разговор до лучших времен. - Не знаю, что на меня нашло, но я приблизилась к Купряшину и, целуя его, толкнула спиной на кровать, а сама перекинула через него ногу, оседлав своего профессора и не находя своей смелости никакого объяснения.
В комнате, освещённой лишь светом какого-то случайного далёкого фонаря, еще работающего в это время, я почти не могла разобрать ничего в черных глазах куратора, но его губы, не дававшие моим отдыха, его руки, исследовавшие моё тело через одежду, которую движение за движением он хотел снять, это подсказывало мне, что всё реально, что не было никакой игры, не было никакого шутливого флирта, были лишь мы вдвоем раскаленные до предела своих возможностей.
Купряшин резко поднялся, продолжая обнимать меня, и перевернул меня на спину, чуть приподняв и почти кинув меня на подушки, затем навис надо мной и мгновением позже вернулся к истерзанию меня, спускаясь с поцелуями ниже, вырисовывая языком контур моего подбородка и ведя им вниз по шее, заставляя меня прикусывать от удовольствия губы, стараясь сдержать стоны, что рвались наружу.
- Это нам ни к чему. - Профессор потянул за края моей кофты и стянул ее с меня через голову, чуть приподняв меня и прижав к себе. Я совершенно не была против, ну точно сошла с ума.
Быстрым и незаметным движением Купряшин расстегнул мой бюстгальтер и, освободив меня от него, опустил меня обратно на подушки, помедлив несколько мгновений, после чего впился губами в мою грудь, сжимая вторую в своей руке. Было ощущение, что из моих легких выбили воздух, я совершенно не могла справиться со своим дыханием и теми ощущениями, что накрыли меня с головой, пока язык моего соблазнителя выписывал невиданные фигуры изобразительного искусства вокруг моего напряженного соска. Хотелось кричать, но Купряшин вдруг менял траекторию и расположение своих мучений и я снова задыхалась от неожиданности и восхитительности происходящего.
В тот момент, когда я решила, что для счастья этого вечера мне больше ничего не нужно, куратор подцепил пуговицу на моих джинсах, расстегнув их и дёрнув молнией, перед тем как начать стягивать с меня этот предмет одежды, захватив пальцами и мое нижнее белье. Понимая, что последний барьер пал, рубеж был пройден, я вдруг затряслась от крупной дрожи, не сумев справиться с охватившим меня волнением. Купряшин, избавившись от моей одежды и заметив перемены во мне, приподнялся ближе ко мне и поцеловал меня так нежно, как, казалось, он мог. Я вцепилась в отвороты его легкого пиджака, который он так и не снял, и попыталась притянуть его к себе так близко, как только это было возможно, чувствуя в его объятиях, в его прикосновениях какую-то защиту. Я сжимала в своих руках ткань, цепляясь за нее как за спасательный круг в водовороте того сладкого безумия, в которое угодила, в то время, как губы профессора дарили мне одновременно и спокойствие и сумасшествие, а его руки исследовали мое обнаженное и совершенно беззащитное тело. Я вскрикнула от неожиданности и разжала пальцы на пиджаке, когда рука Купряшина скользнула между моих ног, нежно, но настойчиво касаясь меня. Получив свободу передвижения, он спустился ниже, не переставая при этом целовать меня и ласкать, и, раздвинув мои напряжённые от волнения ноги, опустился между ними и коснулся языком чувствительной точки, заставив меня закричать от удовольствия и новизны испытываемого. Я сама не заметила, как успела запустить в его волосы руки и крепко держать их, словно думала, что так могла бы контролировать все движения мужчины. Но я в этой постановке была лишь зрителем, которому не нужно было ничего делать, а оставалось лишь получать удовольствие от происходящего, невероятное удовольствие, сумасшедшее - и почему никто мне раньше не рассказывал, что это настолько великолепно? Купряшин играл со мной языком, заставляя извиваться на кровати от невозможности пережить те ощущения, что он мне дарил. Видимо решив, что я недостаточно настрадалась от его тирании над моим телом, он, не разрывая ласки языком, аккуратно ввел в меня палец и неспешно стал проникать внутрь, разрабатывая меня. Я не смогла сдержать стон, больше похожий на плач, но не от страха или боли, нет, мне хотелось плакать от восторга от тех ощущений, что мне дарил этот невероятный мужчина, постепенно добавивший к действию второй палец. В этот момент меня словно парализовало, я боялась пошевелиться, чтобы вдруг случайно не ощутить чего-то кроме тех касаний, что уже получала, я боялась, что мне может стать еще лучше. И этот страх неизведанного начал давить на меня, смешиваться с жаром, который прокатывался по моему телу волнами, я испугалась в тот момент, когда должна была расслабиться под умелыми и нежными ласками рук и языка. Именно в этот момент мое тело словно пронзило током, заставив меня закричать и выгнуться в сильных и проворных руках, не остановившихся в этот момент, а лишь продолживших свою сладкую пытку. Мне показалось, что именно так и выходит из человека жизнь, когда тело совсем не слушается, когда оно натянуто словно струна, которую понемногу ослабляют после такого безумного натяжения. Ласки стали чуть спокойнее и я смогла перевести дыхание и сфокусировать свой наверняка безумный взгляд на Купряшине, чуть приподнявшемся и теперь возвышавшемся надо мной, раскинувшейся перед ним совершенно забыв о той неловкости, что была еще совсем недавно. Его лицо было непроницаемым, я не могла сказать точно, какие же мысли сейчас были в его голове, хотя ситуация располагала, конечно, лишь к определенным темам для раздумья.