У меня на душе тоже становилось покойно. Что ж, думал я, встретились - это хорошо. Посидим, чайку попьём, вспомним студенческие годы, а давнишнюю любовь нашу не будем тревожить - мир праху её.
Я так задумался, что не услышал, как вернулась из кухни Люда.
- Ты не уснул? - спросила она и положила руки на мои плечи.
Я вздрогнул от неожиданности и оглянулся. Её локон скользил по моей щеке. Искрящиеся глаза, губы, щеки были так близко... Я потянулся к ним. Люда выпрямилась, будто ничего не заметила, и сказала:
- Ну и хорошо, что не спишь. Пойдём чай пить.
Поднимаясь со стула, я ощутил дрожь в ногах, услышал стук своего сердца: мир праху... А когда вошёл в комнату, мне показалось, что все, что здесь сейчас произойдёт, уже было со мной когда-то... Вот мы сядем друг против друга и будем пить чай с малиновым вареньем, говорить о всяких ненужных мелочах и ожидать чего-то важного, спасительного. И хотя оно так необходимо нам обоим, мы всё-таки будем прятаться от него за пустяковыми разговорами, как от солнца за собственной ладошкой. Потом я пролью на рубашку варенье. Люда подойдёт ко мне с салфеткой, чтобы аккуратно снять варенье, я обниму её, крепко поцелую, и она расплачется...
- Проходи, Генка, чего ты остановился?
Мы сели друг против друга. Я нечаянно задел её ногу и испугался. К счастью, она ничего не заметила.
Из стаканов поднимался пар, медово пахнувший малиной. Люда говорила, что ходит в хоровой кружок Дворца культуры. И в драматический её пригласили сыграть Любовь Яровую.
- Может быть, ты согласишься сыграть Ярового?
- С удовольствием, но я боюсь, что вместо поручика Ярового у меня получится Швейк.
Люда засмеялась.
- Я тоже.
На её платье - хрустальные пуговички, похожие на крупные слезы. Одна едва держалась на нитке и дрожала. Мне казалось, что эта пуговица - слезинка сейчас оторвётся, упадёт на пол, а вслед за ней посыплются настоящие слезы.
И ещё о каких-то пустяках мы говорили, смеялись.
Ни с того ни с сего я почувствовал, что пропасть, лежащая между нами, сужается... Вот она настолько сузилась, что её без особого усилия можно перепрыгнуть. Надо только себя немного подбодрить. И я пытался... Но ничего не получилось. Тогда я вспомнил о варенье. И не знаю, то ли нечаянно, то ли нарочно пролил варенье на рубашку и ждал, когда же Люда заметит и подойдёт.
Она заметила и подошла. Пока затирала пятно, я вдыхал запах её волос и все силился перешагнуть оставшуюся видимость пропасти.
И перешагнул. Прикоснулся сухими губами к её щеке. Люда отпрянула, удивлённо вскинула брови, но сказать ничего не успела... Я целовал её и пытался найти на кофточке пуговицу-слезинку, чтобы оторвать её и удержать. Однако не нашёл. Продолжал целовать Люду, боялся остановиться, боялся увидеть её слезы.
Люда вырвалась. Я глянул на неё и опешил: она смеялась. Показала мне оторванную ею пуговицу и стала смеяться ещё громче.
Я покраснел. Оставалось только выскочить из комнаты и так хлопнуть дверью, чтобы отвалилась штукатурка.
Люда подошла ко мне, положила на плечо голову и затихла.
Потом она сказала:
- Я так долго ждала. Так долго!
Потом мы сидели на балконе.
Люда говорила:
- Извини меня, но что делать, если я такая ненормальная уродилась: могу любить только одного... Ты, наверное, заметил малиновое варенье. А книги? Жюль Верн, Грин. Ведь все это любишь ты...
- А если бы я был уже женат или просто не встретился больше с тобой?
Она испуганно взглянула на меня, но, в чем-то утвердившись, спокойно пожала плечами.
- Этого не могло быть.
- Почему?..
Кто-то сказал: «На крыльях счастья...» Моё же счастье в тот день было похоже на драгоценную увесистую ношу. От этой тяжести у меня приятно ныла спина и восторженно-трудно дышалось.
От общежития Люды до моего - двести метров, если идти напрямик, но меня пугали чёрные закоулки и немые углы. И я пошёл вкруговую, по освещённой улице.
Шары на фонарных столбах набухли тяжёлым матовым светом, как переспелые яблоки. Упадёт такой шар, расколется, и из него прольётся на асфальт густой сок, пахнущий росными летними зорями. Синие звезды на чёрном небе тоже тяжёлые, налитые ещё не перебродившим соком любви, который вот-вот прольётся на землю, и с танцплощадки, от фонтанов станут расходиться пары. Они укроются под деревьями в глухих неосвещённых аллеях, уйдут на берег Ахтубы. А кто-нибудь, может быть, уйдёт далеко в степь...