Люда вскочила, захлопала в ладоши и заплясала, напевая что-то мальчишески глупое и весёлое. Я смотрел на неё и не мог понять, что случилось.
- Все, все! Наша взяла! - закричала Люда, ожесточённо целуя меня. - Когда слышишь первый гром и что-нибудь задумаешь, оно обязательно сбудется. Вера выйдет замуж за Олега!
- Как тебе не стыдно, комсомолка!
- И ни чу-точ-ки, и ни чу-точ-ки!
Врачи разрешили Вере короткие прогулки.
В воскресенье на первый выход наша компания собралась полностью. Пока женщины одевали Веру для такого торжественного выхода, мы, мужчины, стояли у подъезда и курили.
Нас было четверо, мы были едины, но это единство походило на неустойчивое единство ядра урана. Распад мог произойти со взрывом, а мог и спокойно, как в реакторе. Мы все четверо хорошо знали это.
Олег был в лайковых перчатках, берёте и прорезиненной курточке. С его лица, обветренного и возмужавшего за зиму, не сходила улыбка. Но была эта улыбка какая-то нервная.
Я все эти дни пытался понять, что произошло между ним и Верой в тот вечер, когда он не дождался нас из кино, и не мог. Олег своей уверенностью и спокойствием сбивал меня с толку. Как-то на эстакаде я прямо спросил его об отношениях с Верой. Он выпустил колечко дыма, одним глазом через это колечко глянул на меня и лукаво сказал:
- Все идёт, мой дорогой друг, отлично. К свадьбе я закажу тиснённые золотом пригласительные билеты. Мой папа поздравляет меня с производственными успехами и посулил купить в подарок «Волгу»... Свадебное путешествие состоится в легковой машине. Кстати, он шлёт вам привет.
Под Дмитрием горела земля. Он стоял, угрюмо ссутулившись. Из-под темно-зелёной велюровой шляпы выбивались на виски волосы, которые давно надо было подстричь. В них светилась седина. Сначала Дмитрий вырывал каждый седой волосок, а потом перестал. Мне казалось, он был бы рад, если б седых волос появилось ещё больше, если б можно было вообще не стричься и не бриться, зарасти как дикарю. Я спросил у него:
- Зачем тебе это?
- Я не мальчик, чтобы выхорашиваться.
- Чудак. Ей же приятно видеть тебя опрятного, свежего.
- Сам ты чудак, - ответил Дмитрий, махнул рукой и пошёл прочь.
Странной была его борьба за свою любовь. С одной стороны, он не верил в то, что Вера может полюбить его, что он достоин её. С другой стороны, он больше всего боялся снисхождения. Вера должна не просто влюбиться в него, как влюбляются мягкосердечные девчонки или сентиментальные женщины, а должна почувствовать силу - именно силу его мужской большой любви.
Павел Петрович мне однажды сказал:
- Молодец Митька. У него моя хватка. И чего этот Олег ввязался в такое дело? С кем тягаться задумал? Кость у него тонка против Митькиной. А жалко парня. Ты б там как-нибудь посодействовал, чтобы без этих, как их... эксцессов. Убедил бы ты его или...
- А в чем убеждать-то? Ещё ничего не известно.
- Как это не известно? - вдруг обиделся Павел Петрович. - Я все вижу, меня не проведёшь.
- А я сомневаюсь.
- Ну и сомневайся. Мы с Митькой не сомневаемся.
Сегодня Павел Петрович ожидал чего-то особенного. Весь вид его говорил об этом. Он то прохаживался, то садился на бревно, лежавшее у подъезда. Весь он светился какой-то затаённой радостью. А потом ни с того ни с сего подошёл к Дмитрию, взял его за лацкан пальто и стал рассказывать. Может быть, ему это надо было для того, чтобы убить как-нибудь время, которое для него, видно, уж очень медленно двигалось.
- В крестьянстве отцу моему не везло. Все время, сколько помню себя, ели мы хлебушко пополам с мякиной с самой осени, а весной и вовсе переходили на лебеду. Хлебный дух слышали только из чужой трубы по утрам, когда соседи караваи в печь сажали. Потом и мы с братом повыросли, хоть паши на нас, и трудолюбивыми были, и все одно плохо жили, будто углём чёрным меченые. Где какая беда в селе - все с нашего двора начиналось. Сапом болели наши лошади, свиньи от рожи у нас повыдохли, суховей хлеба палить с нашего поля начинал... Отец осерчал на свою крестьянскую долю, проклял её. А тут как раз в соседней губернии железную дорогу строить начинали. Продали мы все, чуть ли не до последних портков, купили ещё двух лошадёнок и стали втроём грабарить. Вытащила нас железная дорога из беды - немного лучше жить стали. Чуть оттает земля, люди - в поле, а мы гуськом, как птица перелётная, на своих грабарках - в город. Вот так я и стал землекопом. С той поры почти пятьдесят лет прошло. Передержал в своих руках все экскаваторы, от американского парового до нашего шагающего. Городским человеком стал начисто, помирать уж пора, а как по весне оттает земля, так и тянет меня в кочевье, будто цыгана к костру. Ведь вот и зимой и летом копаю землю, а никогда она меня не волнует, как весной.