Ей было восемнадцать, впервые в Сомервилле, и были каникулы.
В первый раз, насколько он припоминал, его кто-то любил. Она безраздельно любила его, а он ее. Сперва ее страсть и забота обескураживали Глогера, внушали ему подозрение, так как он не верил, что кто-то может чувствовать такую любовь к нему. Постепенно он поверил в это и полюбил сам в ответ. Находясь в разлуке, они писали друг другу неуклюжие любовные стихи.
— Ты такой хороший, Карл, — говорила она. — Ты можешь сделать для мира что-то чудесное.
Он смеялся.
— Единственный талант, который у меня есть, — это жалость к себе.
— Стремление к самопознанию — вот что это.
Он пытался развеять ее идеалистические представления, но только убедил в собственной скромности.
— Ты как… как Персиваль… — сказала она ему однажды ночью, и он громко рассмеялся. Но, увидев, что причинил этим боль, поцеловал ее в лоб.
— Не глупи, Ева.
— Это правда, Карл. Ты ищешь священную чашу Грааля, и ты найдешь ее.
Впечатленный ее верой, он подумал, не права ли она. Может, у него есть предназначение? Она заставила его почувствовать себя героем, он наслаждался ее обожанием.
Карл провел для Фридмена небольшое исследование и заработал этим достаточно денег, чтобы купить ей маленький серебряный анк (священный крест, символизировавший в древнем Египте жизнь). Она была восхищена подарком, так как питала в то время особый интерес к египтянам.
Но Глогер не долго довольствовался радостью ее любви. Он хотел проверить эту любовь, убедиться в ней. Она стал напиваться по вечерам, рассказывал ей грязные истории, затевал в пивных драки, в которых делал очевидным, что слишком труслив, чтобы продолжать их.
И она стала отдаляться от него.
— Ты заставляешь меня нервничать, — объясняла она печально.
— В чем дело? Ты не можешь любить меня ради меня самого? Ты знаешь, что это мне нравится. Я не Персиваль.
— Ты опускаешься, Карл.
— Я только пытаюсь показать, каков я на самом деле.
— Но на самом деле ты не такой. Ты милый, хороший… добрый…
— Я — жалеющий себя неудачник. Бери или уходи.
Она ушла. Вернулась домой к родителям. Глогер написал ей письмо и не получил ответа. Тогда он приехал к ней, но родители сказали, что ее нет дома.
Несколько месяцев его переполняло ужасное чувство потери, смятения. Зачем он намеренно разрушил их отношения? Потому что он хотел, чтобы она приняла его таким, какой он есть, а не каким она воображала его. Но вдруг она была права? Не отверг ли он возможность стать чем-то лучшим? На этот вопрос Глогер ответить не мог.
Один из учеников Крестителя пришел за ним часом позднее и повел в дом на другой стороне долины.
В доме было только две комнаты, одна — для еды, другая — для сна.
Иоанн поджидал его в обеденной комнате со скудной утварью, жестом пригласив сесть на хлопковую циновку с противоположной стороны низкого стола, на котором стояла пища.
Глогер сел и скрестил ноги. Иоанн улыбнулся и рукой указал на стол.
— Начинай.
Мед и саранча оказались слишком сладкими, но это было приятным разнообразием после ячменя и козьего молока.
Иоанн Креститель ел с видимым удовольствием. Уже стемнело, и комната была освещена лампой — фитиль, плавающий в чашке с маслом. Снаружи доносилось глухое бормотание, стоны и вскрики молящихся.
Глогер макнул саранчу в чашку с медом.
— Зачем ты хотел видеть меня, Иоанн?
— Потому что пришло время.
— Время для чего? Ты хочешь поднять народ Иудеи на восстание против римлян?
Крестителя встревожил прямой вопрос.
— Если на то будет воля Адоная, — сказал он, не поднимая глаз от чашки с медом.
— Римляне знают об этом?
— Не думаю, Эммануил. Но Ирод-кровосмеситель, без сомнения, рассказал им, что я призываю против неправедных.
— Но римляне не арестовали тебя.
— Пилат не посмеет из-за петиции, посланной императору Тиберию.
— Что за петиция?
— Ее подписали Ирод и фарисеи*, когда прокуратор Пилат убрал щиты с обетами в Иерусалиме и хотел осквернить Храм. Тиберий одернул Пилата, и с тех пор, хотя он и ненавидит евреев, прокуратор более осторожен в обращении с ними.