– …я подошел посмотреть, насколько, – повторил Фил. – А так как ты была инкогнито… хоть на что-то у тебя хватило ума, я просто представился и позвал тебя к нам в компанию. Ты пошла было, но потом не дошла… И вот еще: ты должна мне новый пиджак. Старый ты заблевала.
– Ты, – взвилась я, – должен мне год моей жизни и репутацию! И годы, что НЕ провел в тюрьме! Мудак ты долбаный! Думаешь, я была слишком пьяная, чтоб не помнить всех твоих шлюх, которым ты раздавал деньги?!
И впервые на моей памяти, Филипп покраснел.
Чтобы скрыть смущение, он упер кулаки в столешницу и принялся орать, как я опозорила вчера его, Ральфа, и всех остальных в семье, а также, с каким мудаком связалась.
Я не поверила. Абсолютно зря.
Ксавье говорил мне, что Фил дерьмо, но про себя рассказать запамятовал. Когда мы подъехали к студии, его на части рвало.
Сперва фотограф долго, изысканно и со вкусом описывал мне, как и где я закончу, когда «богатый сукин сын наиграется». Затем, сколько я ему буду должна за платье и кокаин. Затем, что я никогда не буду больше работать. И уже под конец, немного охрипнув, объяснил, что как модель я никто и он сделал мне одолжение.
У меня жутко болела голова; так что я особо не возражала. Мне хотелось лишь одного: забрать свои шмотки и выкатиться отсюда. Но Ксавье и не думал их отдавать. Он угрожал полицией, пока Филипп не устал ждать меня в машине.
Когда он поднялся, переговоры сразу пошли быстрей. Ксавье вернул мне сумочку и одежду и взял назад все свои слова, но Фил все равно хорошо прошелся по его почкам.
– Брат научил, – сказал он, хватая меня за руку и мы вприпрыжку сбежали вниз.
Маркус ни слова не уточнил про моделинг. Наверное, сам все понял по моему лицу.
Возможно, ему было до лампочки, но мне ужасно хотелось об этом поговорить. Кто, как ни Маркус добрые тридцать лет слушает то же самое про свои работы?
– Как все прошло? – уточнил он нехотя, когда я набралась смелости подняться в мастерскую, чтобы взглянуть ему в глаза.
– Ужасно… Фотограф просто хотел со мной переспать. Не то, что я правда думала, будто я модель. Просто чувствую себя так, словно меня обгадили. Слышал бы ты, как он мне меня же живописал…
– Добро пожаловать в мой мир, – грустно ответил Маркус.
Я посмотрела на него; на его поникшие плечи. И мне стало до боли, по-матерински жаль его. Я довольно сильно поранилась о критику, хотя не особо хотела попасть в тот мир. А Маркус ведь мечтал стать художником.
Мечтал, работал, но… так и не стал.
– Мне очень нравится, как ты пишешь!
– Жаль, ты не критик.
Я пожала плечами: критики, пфф!.. Как можно всерьез полагаться на мнение художников-неудачников? Искусство нужно чувствовать. Понимать его должны только те, кто отдает сотни тысяч за пять бананов, приклеенных серебристым скотчем к белой фанере.
А работы Маркуса чем-то трогают, будоражат, щекочут. В его работах есть нерв.
– Но ты – художник.
– Я просто ремесленник, – сообщил он, заметив, что я впечатлилась. – Тебе это нравится, потому что ты ни черта не смыслишь в настоящем искусстве.
– Ну, почему же? – возразила я, вытаскивая потрет Себастьяна верхом на Цезаре. – Одно время в моде было искусство навроде этого. И это очень понятно.
Конь выглядел, словно вот-вот сорвется с места, я почти чувствовала жар и запах пены, летевшей из его пасти. Скорее всего, это была работа по памяти, или по фото. Ни одна лошадь не будет часами стоять на одной ноге. Даже такая выдающаяся, как Цезарь. С другой стороны, работали же как-то художники прошлого, не имея под рукой дигитальных камер.
– Сегодня в моде уродство, а не искусство.
– Или, простые, незнакомые имена… Ты никогда не думал писать инкогнито?
– С чего вдруг?
Я пожала плечами:
– Когда меня забраковали на кастинге, я позировала одному, чрезвычайно креативному молодому гению. Он заляпал всю меня кетчупом и уложил на пол. Все восхитились и стали его хвалить. Я, прям, спокойна за мое будущее. Эта работа переживет века. Критики уже сейчас спорят, что за выражение у меня на лице. Улыбаюсь я, или хмурюсь… Чтоб ты не мучался в бесплодных догадках, я расскажу тебе: кетчуп начал стекать мне в нос, и я пытаюсь дышать через жопу… Мораль: я скрыла настоящее имя и целую ночь, пока меня не увел Филипп, я была Музой.
Маркус улыбнулся и склонив голову, посмотрел на картину в моих руках.
– Себастьян выбрал другой портрет. Он просто еще раз надо мной посмеялся.
– Он посмеялся над Маритой, – возразила я. – И ее надушенными «художниками»… Знаешь, мы живем в непонятное время кривых зеркал. Все нормальное считается ненормальным. А ненормальное называют то смелым, то альтернативно-красивым… Знаешь, что мне сказали на кастинге? Что мне нужно грудь убрать. Как тебе? Женщина больше не должна иметь грудь!