– Ты что, хранишь его, мама? – Маркус нарочито отвернулся к мольберту и упустил тот великолепный яростный взгляд, что она метнула.
– В отличие от тебя, родной, я родилась живой ниже пояса.
– Ты подложила что-нибудь под задницу, Ви? – внезапно спохватилась Мария. – Ты что, сидишь голой попой на камне?!
Я махнула рукой. Мария еще в прошлый раз клялась, что я «все там себе застужу по-женски», но я не стала развивать тему. Мария до сих пор переживала, что не смогла завести детей. Элизабет выразилась яснее.
– Ты угробишь придатки!
– Вообще-то, я окончательно решила не заводить детей.
– Детей! – Элизабет фыркнула и закатила глаза. Отыскав на диване маленькую подушечку, подошла ко мне. – А ну, подложи!
Я не пошевелилась.
– Мне интересно, как ты собираешься трахаться, с двумя раскаленными спицами внизу живота?
– Чего?
– Того! Придатки тут и тут, – она показала на себе пальцем. – Боли адские, если застудить. Отдают прямиком в центр и секс становится просто пыткой, а обострения происходят всю жизнь.
Я охнула, вытаращив глаза. И тут же подложила под зад подушечку. Маркус покачал головой. Он был выше этого. Мария добродушно хихикнула.
– Постой-ка, если они все держат в тайне, то где они работают? – спросила она. – Мальчики, разумеется, а не придатки к матке.
– Спасибо и тебе, – сказал Маркус.
– Дома.
– И их хозяйство теперь ведет эта девочка? – это относилось уже ко мне.
– Да. Естественно, ее не хватает ни на то, ни на то и Марита очень расстроена разрывом помолвки, – Лизель посмотрела на бар и склонила голову, словно говоря себе: раз я уже встала, глупо не подойти. – Хочешь шерри, Маркус?
– Нет, я работаю. Не рано ли пить коньяк?
– Мария?
– Нет, Лиззи, я не хочу. Еще нужно столько всего уладить по дому.
Лизель кивнула. Наклонив голову над бокалом, она с наслаждением втягивала в себя аромат. У бара был полумрак и в этом мраке, она казалась прекрасной и молодой. Как Мишель Пфайфер в «Звездной пыли».
– Вот, собственно, об этом и речь. О том, как много всего им требуется уладить по дому.
Грея бокал в ладонях, она подошла к камину и встала так, чтобы видеть сразу нас всех.
– Но больше всего ее волнует другое: Селеста явно бьет клинья к маленькому графу.
– Пусть бьет, – сквозь зубы сказала я.
Я не рвала помолвку, я вообще не знала, что мы помолвлены и, уж тем более, что расстались! Просто Филипп трижды мне не перезвонил, а когда перезвонил, я из принципа не ответила. Ни на звонки, ни на сообщения.
Теперь все выглядело не очень пристойно. Если он в самом деле занят борьбой за грант, то мог пропустить звонок, а потом на меня обидеться.
– Так ты с ним разорвала или нет? – уточнила Мария.
Она любила нас, как родных и очень переживала, что я до сих пор не замужем, хотя и знала: в Германии в пятнадцать, как у них дома, замуж не выдают.
– У Фила слабость к прислуге, – Маркус не сводил глаз с мольберта. – Совсем, как у Себастьяна.
Я не ответила. Ревность рвалась наружу, словно Чужой. Рвала когтями кишки и грудную клетку. Но я упрямо стиснула зубы. Чего они хотят от меня? Чтоб я нарядилась горничной и поехала вытирать пыль?
– Ты упускаешь шанс, дорогая. Более того, даешь его другой женщине, – негромко обронила Лизель, вращая бокал в ладонях.
– Я не рвала с ним! – рявкнула я и дернулась, едва не свалившись с камина подушкой вверх. – Я ни за что бы с Филом не порвала! Я как-то раз спросила, женится ли он на мне, он ляпнул: «Да ты с ума сошла!», но мы в тот же вечер… – я не договорила.
Как-то неловко было признаться им, что спала с Филиппом в день смерти матери, когда отец в реанимации, а Ральф не отходит от него ни на шаг. И еще – потом. И мы это от всех скрывали.
– Так позвони ему.
– Для чего?
– Спросить, что за хрень такая. Я в него вкладывалась затем, чтобы овдовев, он отказался вдруг на тебе жениться?!
– Мама! – раздраженно перебил Маркус. – Я тут пытаюсь работать!..
– Ты всю свою жизнь пытаешься, – проворковала она. – Дай мамочке умереть, зная, что кто-то в доме сумеет оплачивать твои краски, кисточки и холсты.
Маркус оскорбленно швырнул палитру и вышел, яростно срывая с себя передник.
– Он хорошо рисует! – сказала Мария. – Что ты за человек?!
– Рисует, – повторила Лизель. – А настоящий художник пишет.
– Ой, Фата! – Мария заколыхалась со смеху. – Ты же ни черта не понимаешь в живописи, признай.
– Я понимаю в признании. Давай посмотрим фактам в лицо: зарабатывать в этой семье приходится женщинам. Ее мужчины сейчас едят с чужих рук, а она тратит время, сидя перед мольбертом.