7
Этим летом мы ездили к брату в монастырь. Честно говоря, ожидали увидеть картину печальную, но то, что увидели, просто в шок повергло. Монастыря как такового, в общем-то, нет еще. Вернее, здесь был когда-то монастырь и, наверное, будет, но сейчас — это груда камней, разбросанных на пространстве, когда-то ограниченном крепкими каменными стенами. Сохранилась только часть стены из красных гранитных глыб, которую отчего-то не успели растащить местные жители для собственных построек и власти для постаментов на обелисках. Посреди всех этих руин возведена маленькая часовенка да сколочен барак для проживания монахов. Есть еще несколько сарайчиков. Здесь у них трапезная, хозяйственный склад, просфорня. Так и живут. Нет, еще строят каменный храм. Но ни сил, ни средств у них на его постройку нет. Брат говорит, что пока нет. Дак где ж им взяться-то в будущем? Братии у них семь человек, да плюс еще пара бомжевастеньких прибилось. Называются трудниками. А по мне, хоть как называй, а бомжи и есть. Да и сами монахи больше на бомжей смахивают. Грязные, неухоженные, одежонка на них ветхая. А хуже всех у братца моего. Я как увидела, так заплакала. Это даже одеждой назвать нельзя — сплошная штопка. В некоторых местах у него латки бечевкой пришиты — видно, ниток в монастыре не хватает. Сапоги настолько разбиты, что в подошвах дыры со старый пятак, а о каблуках даже воспоминаний не осталось. Да и весь он какой-то заросший, и я до сих пор уверена, что завшивленный. Мама как увидела его, так едва чувств не лишилась. Разрыдалась, вцепилась в него, не оторвешь. Кричит, убивается, точно по покойнику, а он сияет. Все дни, что мы возле него были, он сиял. В жизни я его таким счастливым не видела. Спросила одного из монахов: «Что это у вас отец Нил так сияет?» Нил — это теперь так нашего Андрея зовут, по-монашески, значит. А тот отвечает, мол, наш отец Нил всегда счастливый. Во всех скорбях и бедах. Нет в монастыре более счастливого человека. Как поступил, чуть не прыгал от счастья, так каждый день радостный и ходит. Я монаха этого дальше расспрашиваю, мол, и как же наш Андрюша, простите, Нил здесь поживает? Да как поживает — хорошо. Все время в трудах и молитве. То есть как в трудах? А, скажем, отдых у вас есть? Есть, конечно, но отец Нил отдыхать не любит. С раннего утра он на службе, затем на послушаниях. Опять служба, опять послушания. В келью далеко за полночь приходит и сразу на молитву, а там и полуночница. Спящим его, кажется, никто из братии так никогда и не видел. Да и в трапезной он гость нечастый. Как же он живет-то? А вот так и живет. С Богом, с помощью Божией. Молится. Рассказала я об этом разговоре маме. Та еще больше плачет и убивается. Надо, говорит, спасать сыночка, пока не погиб он окончательно. Пошли в монастырь, братец как раз на послушании был, дрова для обители заготавливал. Мама перед ним на колени бухнулась, во весь голос кричит, умоляет сыночка вернуться домой, пожалеть ее старость, больше себя. Ведь исхудал до крайности, ведь душа чуть держится в теле, ведь глаза — озерца синие — от усталости красной пеленой заволокло, ведь от таких напрягов можно умом тронуться, ведь нельзя слушать глупых церковников, заставляющих страдать молодого, здорового, красивого парня и разрушающих семью, ведь он должен вернуться в мир, жениться, детей нарожать, ведь…
А он вдруг поднял маму, как пушинку, и откуда только в этом скелете, обтянутом кожей, силы взялись, печально глянул в лицо маме, а потом просветлел весь и говорит тихо:
— Мама, сестренка! Я ведь только сейчас жить начал. Я до монастыря томился и умом трогаться начинал, до монастыря изводил свою душу до крайности. Если бы вы знали, как хорошо мне здесь. Какие люди рядом со мной живут. Глядишь на них порой и сердце замирает: как могут они — чистые, честные, трудолюбивые — терпеть меня рядом с собой? Терпеть мою лень, мое нерадение, мою немощь в молитве? Как не гнушаются они разговаривать со мной, стоять в храме за одной молитвой? Как доверяют мне, грязному, бесчестному, выполнять послушания? Страшно становится, и стремишься всего себя отдать на служение этим людям, а через них и Богу, ведь они — люди Божии. Если бы вы только знали, если бы вы только могли видеть, что это за люди! Как же я могу бросить их, уехать?
— А мать бросить можно, а семью родную можно?
— У вас, мама, другие дети есть. Более достойные. А со мной вы лишь лиха хлебали. Я же помню, как вы плакали, когда в меня мальчишки камнями кидали. Правильно делали, что кидали, но для вас-то какая боль была. А за семью свою я до конца жизни молиться буду. Все они хорошие. Очень хорошие. Только слепые. Не видят они истинной красоты. Не видят.