Пару раз я даже слышала, как за моей спиной судачили о моем сумасшествии. Я же была более чем когда-либо в здравой памяти. Мне было безумно жаль мать, но тот факт, что она не превратилась в Домну, даже радовал. Лучше уж так, чем терпеть в доме толпы пьяных мужиков. Она сама внушила в мой маленький мозг, что разврат самое страшное в нашей жизни. Вот так и получилось, что даже смерть казалась мне тогда не столь страшной. Хотя, не одна мать потеряла на войне мужа, и не все те жены стали шлюхами, но мне было так спокойнее. А еще я радовалась за папу, что они вновь воссоединятся на небесах. Мама его так долго ждала, и без него, она бы точно сошла с ума или наложила на себя руки, а так…
В деревне прочно укреплялось мнение, что я бесноватая. Но я не держала на людей зла за это. Мне, собственно, в тот момент это было как нельзя кстати. Юрген без проблем перебрался из сарая жить в мой дом, который односельчане успешно обходили десятой дорогой.
Вот так, волею судьбы, в один день я узнала, что где-то под Черниговом потеряла отца, голову которого так и не нашли на поле боя, и тут же потеряла мать. Война забрала у меня самых близких и родных, хотя мы и не были никогда чрезмерно близки. Да и судя по моему поведению на похоронах и после, вряд ли кто-то из односельчан считал меня достойной дочерью. Да и вообще, хоть какой «дочерью», так как многие соседки горевали намного красноречивее меня, воя над маминой могилой.
Родителям всегда было не до нежностей, когда нужно было что-то кушать и как-то выживать. Они от заката до рассвета, как проклятые, вкалывали не разгибая спин. Не сторонились никакой работы и часто выступали в роли самой настоящей прислуги в более зажиточных домах. Мне ни разу не довелось услышать в их разговорах в адрес друг друга какие-либо нежные признания, не то что в мой. Я и сама никогда не слышала слов любви и не утопала в нежных родительских объятиях. Наверное, самый вкусный кусок хлеба, протянутый мне за обедом или неизвестно откуда взявшийся кусочек мяса лишь в моей тарелке, и были проявлением их чувств.
Да, сейчас я знаю, это было гораздо значимее всех не произнесенных - «мы тебя любим». Сейчас гораздо чаще можно услышать эти слова, но не потому что родители или дети так чувствуют, а потому что так принято, что ли. А у меня тогда не было этих слов, хотя признаюсь, мне безумно хотелось их услышать. А значение жертвенности ради своего ребенка, я поняла гораздо позже.
Мамы и папы не стало. У меня остался только Юрген. Немец, который ни на миг не забывал побаловать меня добрым словом, добрым взглядом, да и по хозяйству здорово помогал. Этот «найденыш», стал для меня в то время настоящей находкой. Уж и не знаю, что бы со мной было, если бы не немецкий солдат в моем доме. Скорее всего, я бы даже разучилась разговаривать, так как в деревне никто со мной не хотел общаться. Да и я особо не горела желанием. А со временем и вовсе одичала бы. Но, слава Богу, всего этого не произошло. Рядом со мной был тот, кто заменил мне и папу и маму и брата с сестрой, которых у меня никогда не было.
Скорее всего, меня бы просто растерзали, или забили на смерть камнями, если бы кто узнал, что я живу с врагом народа. Но мне не было до этого дела. Я была твердо убеждена в том, что поступаю правильно. Нельзя всех немцев считать убийцами, как и всех наших – святыми.
Юрген стал моей опорой и поддержкой, а в деревне сами собой появились еще и слухи, что я стала жить со своим двоюродным или троюродным братом. Причем «жить» было в смысле «спать». Так, совершенно этого не желая, я затмила Домну в два счета. Никто уже не осуждал эту красотку, все косились в мою сторону и даже иногда плевались. В такие моменты я всегда вспоминала мать и представляла, как она переворачивается в гробу. Сбылся ее самый большой кошмар – в глазах окружающих я стала падшей женщиной. Будучи при этом невинной, в смысле - девственницей. Поэтому, собственно, я и не испытывала чувство стыда перед мамой. Я вполне уверенно шагала по деревенским улицам. С высоко поднятой головой и с улыбкой на лице я ловила на себе осуждающие взгляды, на которые мне было наплевать. Господь – единственный перед кем я буду отчитываться за содеянные и не содеянные грехи, и ему точно виднее – кто судит и кто судим. С небес, однозначно, все виднее.
В роли брата и сестры мы с Юрой прожили почти год, а на весне сорок пятого, он не выдержал. Он уже достаточно хорошо говорил на русском языке, но свидетелем его успехов по-прежнему оставалась только я. А он был единственным, кто понимал и поддерживал меня на протяжении всего года.
- Вася, а давай мы переедем в другую деревню, - как-то предложил Юра. – Здесь просто не выносимо стало. Я больше не могу изображать глухонемого, так как хочу всем собственноручно позакрывать рты! Кто дал право всем этим глупым людям так относиться к тебе? Да они все и мизинца твоего не стоят! Откуда берется весь этот бред, я понять не могу?! Да у нас в Германии это просто не допустимо! Мы ведь живем, никого не трогаем. Не лезем ни в чью жизнь. Так почему всем так не наплевать на нас, даже спустя столь долгое врем?!
Мы как раз ужинали в тот момент, и Юрген выпустив из рук ложку, схватившись обеими руками за мою руку, продолжил:
- Вася, ты только подумай, мы можем спокойно жить где-то в другом месте, позабыв обо всем этом кошмаре. Война подходит к концу, весь народ разбросан по стране и в чужой деревне ни для кого не будет большим удивлением - как муж с женой к ним попали. Я там смогу стать полноценным человеком, мне не нужно будет все время молчать. А мой все еще заметный акцент всегда можно списать на длительный плен у немцев. Мы можем жить нормально, а не в вечном страхе, что кто-то через нехватку ума подпалит наш дом или в очередной раз разобьет камнем окно. Давай бросим все и изменим наши жизни.
В серых глазах я видела мольбу и впервые за год, вновь заметила, как они прекрасны. Я напрочь позабыла о своих ощущениях и волнениях годовалой давности, которые толкнули меня в дом Домны, но слова о том, что мы можем выступить в роли мужа и жены, возвратили меня в тот злосчастный день. День, когда случилось все что могло и даже то, что не могло.
Я вспомнила, как бегала к Домне за советом и разъяснением. Вспомнила о причинах и ощущениях и почувствовала, как кровь в жилах закипает. Как-то по-особому стало биться сердце, не так умиротворенно, как обычно, а волнующе и громко. Впервые за прошедший год я взглянула на уцелевшего благодаря моим стараниям немца теми самыми глазами, что и тогда. Он был по-прежнему нежен и прекрасен. А еще, в его глазах появился какой-то новый огонек, которого раньше не было, или я просто не замечала.
Он все верно говорил да и играв в «мужа и жену» меня больше прельщала чем в «брата и сестру», но мне совершенно не хотелось покидать то место, где была похоронена мать. Находясь в нескольких шагах от ее могилы, я в любую минуту могла пойти и поплакаться на ней, извиниться, раскаяться, исповедаться. Я с закрытыми глазами могла добраться до заповедного для меня холмика на отшибе деревни. А что меня ждет в чужом краю? Кому МЫ там будем нужны? Хотя, мы и здесь-то никому не нужны.
- Юр, прости, но я не могу тебе ответить вот так сразу. Мне нужно подумать. А вообще идея не плохая, - откровенно не уверенно прошептала я.
- Что тут думать, Вася? Нас абсолютно ничего здесь не держит, кроме людской ненависти и неприязни. А разве ЭТО для тебя важно? Разве это ТО, ради чего стоит продолжать жить здесь?
- Юрген, я обещаю подумать, но не стоит на меня давить.
С этими словами я покинула обеденный стол и отправилась во двор. Тот день не сильно радовал теплом, были лишь первые числа апреля, но это не помешало мне побрести в лес, на прогулку.
В апреле сорок пятого по всей стране каждый день проводились успешные операции по освобождению нашей родины. То и дело изо всех уголков нашей страны к нам в деревушку доносились известия о том, что война скоро закончится, причем нашей победой. Народ потихоньку оживал и приободрялся. Жизнь вновь начинала иметь смысл. На фоне всего этого, мысль о личных кардинальных переменах не выглядела так уж плохо.