Меня трясло.
— Как… как давно — если вы знаете — висит здесь эта картина? — спросила я.
— Всего несколько недель, мисс Лэнгтон. Доктор Давенант любил менять картины в галерее, знаете ли.
— Вы хотите сказать, что он купил ее всего несколько недель назад?
— Это мое такое предположение, мисс Лэнгтон. Он мне не говорил. Хотя он спросил о моем мнении, когда я здесь пыль как-то утром вытирал. Довольно зловеще, — отважился я сказать: его это, кажется, позабавило.
— А он вам не… Вам известно, что это за дом?
— Нет, мисс Лэнгтон.
— Это мой собственный дом, Раксфорд-Холл. Мистер Джон Монтегю, который написал эту картину, умер два месяца тому назад… Доктор Давенант когда-нибудь о нем упоминал?
— Нет, мисс Лэнгтон, я такого не слышал.
— А о Магнусе Раксфорде?
— Нет, мисс… Вы имеете в виду того джентльмена, который был убит?
— Его считают убитым.
Старик помолчал немного, смущенно вглядываясь в картину, потом взглянул на меня.
— Простите меня, пожалуйста, мисс Лэнгтон, но мне, правда, нужно идти — так много дел, то одно, то другое внимания просит.
— Само собой разумеется, — сказала я. — Было очень любезно с вашей стороны показать мне картины.
Пробило два часа, когда с чувством огромного облегчения я шла следом за ним вниз по лестнице. «Я свободна! — думала я. — Я могу идти прямо в Риджентс-парк, к Эдвину: тени больше не существует».
— Что же вы теперь будете делать? — спросила я, тут же расслышав в своем вопросе эхо вопроса Ады Вудворд.
— Спасибо, мисс Лэнгтон, обо мне щедро позаботились. Мистер Притчард был настолько любезен, что сообщил мне об этом.
— Очень рада это слышать, — откликнулась я, подумав, как странно, что такой чудовищно жестокий человек мог оказаться щедр к своему слуге.
Мой кэб уже, погромыхивая, отъезжал от дома, когда, оглянувшись и посмотрев в окно, я увидела, что мистер Бразертон все еще стоит на тротуаре, пристально глядя мне вслед.
От возбуждения я пропустила нужный вход в парк и оттого подошла к Эдвину с другой стороны. Он сидел на скамье, на него падал свет солнца, испятнанный тенями тонких ивовых ветвей, только начинавших выпускать нежные листочки. Все внимание Эдвина было устремлено на дорожку, ведущую ко входу, и он не повернул головы, пока я не оказалась так близко, что смогла до него дотронуться. Лицо его просветлело, он вскочил на ноги, мы несколько долгих секунд — или так нам показалось — стояли друг перед другом, замерев без движения, а потом я обнаружила, что мои губы прижимаются к его губам, руки закинуты ему за шею, а мои пальцы сплелись у него в волосах.
— Так вы тоже любите меня? — спросил он, когда я отстранилась, чтобы взглянуть ему в лицо.
— Да, да, люблю! — сказала я и снова поцеловала его, чтобы подчеркнуть сказанное. — И все теперь в порядке: Давенант — это был Магнус, у меня есть теперь доказательства, и мы можем пойти в полицию и рассказать, как все произошло на самом деле…
Я смолкла, увидев, как изменилось выражение его лица.
— Я был так рад увидеть тебя, — сказал Эдвин, притягивая меня на скамью, — что все остальное просто вылетело у меня из головы. Расскажи мне, что ты нашла.
— Картина Джона Монтегю — «Раксфорд-Холл» — висит в галерее Давенанта.
Я описала Эдвину свое утреннее приключение, но, хотя он не выпускал мою руку из своей, обеспокоенное выражение не покидало его лица.
— Я не сомневаюсь в том, что ты права, — сказал он, — но это не доказательство. Любой человек — не исключая полицейских — может предположить, что Давенант купил картину на распродаже: в это гораздо легче поверить. Нет, если мы не сможем найти кого-то, кто опознает труп Давенанта как труп Магнуса…
— Но ведь есть… — начала я, но тут же смолкла, осознав затруднение: Ада — не говоря уже о самой Нелл — согласилась бы появиться только в том случае, если все было бы уже доказано. — Я хочу сказать, в Лондоне должно быть множество людей, которые знали Магнуса и способны опознать его, если его внешний вид не будет изменен.
— Да, но полиция не станет их вызывать на опознание: насколько им известно, это — Давенант, и я боюсь, что картина не заставит их изменить свое мнение. Сила убеждения: именно на это Магнус и полагался, вернувшись в Лондон. Он был искуснейшим актером; он наслаждался возможностью рисковать — до такой степени, что даже повесил эту картину, как только узнал, что единственный человек, который, вне всяких сомнений, мог его разоблачить, умер. Он понимал, что — помимо того, что он изменил свою внешность — никто его не узнает просто потому, что не ожидают его увидеть: ведь, что касается общества, все были убеждены, что он погиб в доспехах, в Раксфорд-Холле.