Это было не важно! Дмитрий не намерен был забирать лавры у Элен. Она всегда стремилась получить главную роль. Всегда жаждала выгодно лечь под свет софитов. Он мог бы сносить тысячи укоров от толпы, лишь бы не думать. И что еще хуже, осознавать свою беспомощность, когда не можешь помочь дорогому тебе человеку.
Проще было бегство — развод стал выходом. Три месяца назад, одним сентябрьским утром Дмитрий испарился из её жизни, освободив ей сцену. Эта женщина мечтала быть жертвой и месье Романов больше этому не препятствовал.
Он открыл глаза и медленно обошел взглядом комнату. Теперь он был равнодушен ко всему. Хотя кабинет был довольно милым, но ничто здесь не напоминало о мужчине. Элен заинтересовали эти высокие потолки с двумя большими французскими окнами. Она посоветовала расположиться на левом берегу. Ее обнаженное тело когда-то располагалось на этом персидском ковре: мягком и приятном. Низкий стол, втиснутый меж оконными рамами и софа для пациентов, отличались плавностью форм. На стене прямо над софой висела удачная копия Густава Климта «Юдифь и голова Олоферна», которую она привезла со съёмок в Венеции. Не раз она становилась напротив портрета, представляя себя Анной фон Мильденбург, по слухам изображенной на полотне. Из Нью-Йорка Элен привезла оригинал портрета «Валли Нойциль», авторства Эгона Шиле, подаренного местным нефтяным магнатом в качестве комплимента за постановку на Бродвее, в котором участвовала мадам Романова.
«Да, — подумал Дмитрий. — Единственный выход, это оставить все».
Развод был концовкой долгого и мучительного романа. Он желал навсегда разорвать тонкую нить, связавшую его не только с Элен, но и с признаками ее эфемерного общества. Месье Романов был чрезвычайно уверен в своем решении покинуть город, чтобы больше не сталкиваться с призраками прошлого. Призраками, норовившими выскочить из самого темного уголка, чтобы разорвать и искалечить оставшуюся плоть от его сердца.
Подле софы располагался маленький журнальный столик, по форме, напоминавший бочонок. На ровном срезе стояла рама с фотографией родных. Дмитрий вспомнил, как давно не чувствовал запах молока, так естественно впитавшегося в кожу любой матери; не слышал звонкого пения сестрицы, пусть и не совсем профессионального и лишенного оригинальности, но родного — близкому сердцу; как давно не ощущал умиротворяющего тепла родной крови.
«Как давно это было, — заметил мужчина. — Ждут ли они его? Надеются ли свидеться?». Дмитрий смаковал свои прошлые чувства, когда, будучи молодым впервые уехал заграницу. Чувствовал, как в жилах разливается тепло, приливают силы начать все сначала. Чувствовал желание окунуться в новые, неизведанные приключения столичной жизни. И самое смешное, смаковал то самодовольство юной крови, когда стараешься стереть всю прошлую жизнь. Впрочем, мы все сначала изо всех сил стараемся убежать от своих корней̆, а потом тратим полжизни, чтобы вновь обрести едва уловимое, но такое волнующее ощущение родного дома.
Раздавшийся стук в дверь кабинета разбудил Дмитрия, заставив вернуться к работе. Он услышал писклявый голос своего ассистента и пригласил войти.
— Месье Романов, к вам пациент.
— Но мне не назначено, — раздраженно ответил мужчина, полагая, что ассистент опять что-то напутал.
— Но месье, позвольте! К вам пришла сама Глория Пэтч1.
Дмитрий замер, смакуя во рту неприятный привкус свинца.
«Только не сейчас!», — подумал мужчина. Он был не готов ко встрече с Глорией, или иной женщиной, вселившейся в это существо. Месье Романов предполагал, что оно заявиться раньше, гордо доставая из ножен меч Михаила. «Скорее всего ей сообщили о его скором отъезде!», — предположил мужчина. Что же, деваться было не куда. Он обязан был позволить ей в последний раз доиграть эту пьесу. Утолить ее нечеловеческий голод, даже если для этого нужно было пустить собственную кровь.
Сделав глубокий вдох, он поднялся с софы и медленно обошел стол. Смахнул все газеты в урну, с такой же легкостью, как когда-то она махнула рукой на десять лет брака. Мадам, еще не переступившая порог комнаты, всегда чувствовала слабость. Не хотелось позволять ей резать с порога своим самодовольством.
— Пусть войдет!