— В жизни довольно часто бывает так, что в соседней комнате неожиданно случается нечто, о чем мы узнаем гораздо позже! Более того, это поразительно, непредсказуемо и чаще всего неприятно!
— Вы пессимист!
— Нет, реалист! Прагматик!
Они подошли поближе к сверкающему озеру, завороженные многочисленными сценами, которые ради их удовольствия возникли одновременно, — некоторые были из последней войны, некоторые из более давней истории, некоторые, возможно, из будущих войн, еще пока неизвестных людям. Огни и декорации предлагали им подвести итоги прошедших лет, растраченных на насилие и драку, с надеждой, что последняя страница исторической главы перевернута, и дальше все будет по-другому. Женева была столицей нравственного суда, проигранного дела, напрасной надежды!
— Когда у меня наступило половое созревание, — мрачно произнес Шварц, — было мне лет тринадцать, однажды в церкви меня неожиданно охватил ужас. Вдруг я понял, что все вокруг меня ненормальные, нездоровые, душевнобольные; я понял, что быть христианином значит быть психически неуравновешенным в прямом смысле слова. Меня поразил Quia Absurdam,[89] словно я нечаянно наступил на грабли. Более того, я стал замечать это повсюду — тридцать девять статей или шестьдесят девять сортов бобов фирмы Хайнца. Я весь дрожал, меня бросало в пот, когда я произносил символ веры после священника — мне это казалось тарабарщиной. Иисус был параноиком, как Шмайстер, он сошел с ума, пытаясь или уйти от догматов ортодоксального иудео-христианства, или принять их. Он разделил участь Ницше, так называемый христианский синдром. В своем юношеском отчаянии я не видел для себя надежды. Это было тяжело для чувствительного подростка. Даже теперь, когда я говорю себе, что избежал худшего, то прикусываю язык и думаю…
Дюжина сверкающих лебедей устремилась в небо, рассеивая искры; шестнадцать жемчужин с шипением летели вслед за ними, чертя огненные параболы. Констанс подумала: «Мы бросаемся друг к другу в поиске чего-то благородного, высокого. Но чего нет, того нет, и надежды тоже нет. Почему же мы ставим это на первое место? Разве можно не разочароваться?»
Они шли, как узники, прикованные друг к другу кандалами, в данном случае, одинаковыми мыслями, переполненные отчаянием из-за несбывшихся надежд и невыполненных обещаний. Что толку в теориях здоровья и болезни, когда сталкиваешься с такой исторической реальностью? Констанс чувствовала, как мрачнеет Шварц, ощущала таинственную грусть, которая завладевает его разумом. До чего же бессмысленным казался ей помпезный и никому не нужный праздник! Он не запирал ни одной двери в прошлое и не отпирал ни одной двери в будущее. Он ввергал в уныние и тоску — подобно севшим на мель кораблям. Неожиданно — даже не глядя, идет она за ним или нет — Шварц свернул в направлении кафе с баром и заказал двойной виски, все еще не сводя глаз с блистательного фейерверка над озером. Он шепотом ругался — это была привычка, которую Констанс помнила издавна. Она положила руку ему на плечо, чтобы утешить его, и сказала: «Вы только посмотрите, кто тут!» Констанс обратила внимание на сидевших в дальнем углу Сатклиффа и Тоби, которые, не замечая никого кругом, беседовали с лордом Галеном, излучавшим самое искреннее удовольствие. Шварц не выразил желания присоединяться к ним, так как было очевидно, что Сатклифф уже изрядно пьян и Гален, верно, тоже. Тем не менее, они так радостно поздоровались со Шварцем и Констанс, что тем было неловко развернуться и покинуть кафе, не обменявшись с ними ни словом. Пришлось подойти хотя бы на пару минут.
Поздоровавшись, по возможности приветливо, Констанс и Шварц сели за столик, за которым было как нельзя лучше наблюдать праздничный фейерверк, и лорд Гален заговорил, не давая никому вставить ни слова, забавным образом высказывая те же, что Констанс и Шварц, заботы и опасения. Его волновали проблемы, которые было легко провидеть в послевоенное время.