— Командующий Второй Маньчжурской армией генерал Бильдерлинг, — сказал быстро отходивший сердцем Ласточкин, — разумно предполагал, во имя спасения трона, возвращать солдат в Россию не Сибирью, а морем. Из Владивостока в Одессу.
— Долго. — Гондатти досадовал, что приходится толковать и о такой чепухе. — Дорого. Даже и японский флот не справился бы. Вместе с нашим. — Он сердил военных, ни во что не ставил их мундиры. — И нас без команд нельзя оставлять.
— Нет, позвольте! — настаивал Ласточкин. — Через Сибирь двинуть только отборные, преданные престолу кадровые части.
— Мы слишком быстро развращаем их терпимостью: уж не знаю, как поточнее выразиться.
— Я не сделал для ублаготворения нижних чинов ничего сверх того, что было предписано Петербургом, — вспыхнул Ласточкин. — Командирам приказано обращаться к солдатам на «вы», не рукоприкладствовать, а лишь подтягивать...
— Это как еще — подтягивать? — фальшиво недоумевал Гондатти. — В петлю, что ли?
— Карцером. Угрозой суда. Совершенно в духе времени.
— Горе, когда армия начинает печься о духе времени. Ей приличествует определять этот дух.
В нарушение правил, в кабинет заглянул чиновник особых поручений, он передал Кутайсову бумаги приезжего.
— Вы говорили с ним? — спросил генерал-губернатор у Гондатти, едва взглянув на бумаги: из-за портьеры он видел, как они выпрыгнули из саней, разом рассмеялись чему-то и поспешили к крыльцу.
— Подполковник настаивает на разговоре с вами.
— Сегодня еще не было поездов. Он, что же, вчера прибыл?
— Эшелон подполковника Коршунова проследовал через Мысовую; подполковник спешил и прибыл в Иркутск на дрезине. Это эшелон георгиевских кавалеров, они хорошо вооружены, при пулеметах. Одно их появление на улицах Иркутска...
— И отлично! — воодушевился Кутайсов. Он повернулся к Ласточкину: — Зовите его ко мне, генерал. А вас, господа, попрошу подождать: мы не долго будем секретничать.
Коршунов шагнул в кабинет напористо, едва не задев плечом Драгомирова, который выходил последним. Он был невысок и так развернут в плечах, что по силуэту в проеме двери темный гвардейский мундир можно было принять за крылатую кавказскую бурку. Он представлял собой тип человека собранного, знающего свою цель и идущего к ней решительно; Кутайсов ощутил это в том, как он представился, отбросив копившуюся в приемной пустячную обиду, как его взгляд замкнулся на хозяине кабинета, не уделив и малого внимания резному столу, темным книжным шкафам, охотничьим трофеям и картинам в золоченых рамах. Улыбаясь, он необычно щерился, раздвигал густые черные усы янычара — и два ряда здоровых, литых зубов на смуглом лице, и живой блеск оливково-коричневых глаз сообщали ему мужественную привлекательность.
У Коршунова оказался и секретный пакет, адресованный Кутайсову. Начальник тыла Маньчжурской армии генерал Надаров требовал незамедлительной отправки эшелона в Россию; офицерам и нижним чинам, следующим в нем, надлежало вместе с другими воинскими частями обеспечить охрану двора и правительственных учреждений.
Кутайсов дал волю досаде и огорчению: лучшие войска бегут мимо них, ему оставляют — на время, тоже на время! — полуголодных запасных мужиков, вчерашних мастеровых, обнаглевших в маньчжурских баталиях, ждущих денежного расчета.
— Жаль Сибири! — Кутайсов спохватился, что жалуется пришлому человеку, которому нет до них дела, хотя живое, меняющееся лицо Коршунова и создавало впечатление, что он полон сочувствия. — Никому до нас нет дела, мы — великий, горестный, обременительный транзит. Тысячи постылых верст!.. Мы, надо полагать, даже и досаду вызываем, эка далеко как тащиться через нас к военному театру и обратно. Лежим на дороге болотом, гатью нескончаемой, дорогой в тартарары...
— У Сибири будущее, ваше сиятельство, — заметил Коршунов.
— Разумеется, будущее! — зло отозвался Кутайсов. — Будущее! Грядущее! А мы-то с вами в настоящем обретаемся, у нас что ни день, то сегодняшний. Мне предписывают меры: арестуйте, запрещайте митинги, а ведь это вразрез с манифестом, да и запрещать на бумаге легче, чем не допускать на деле.
— Кто нынче о манифесте думает! — сказал Коршунов легко, с оттенком шутливости, будто нащупывал собеседника. — Позвольте мне закурить? — спросил небрежно, словно об отказе или недовольстве хозяина не могло быть и речи.
— Курите, располагайтесь: небось устали с дороги.