Дверь открыла женщина, чуть отступив в полумрак коридора; вся в черном, с худым, измученным лицом. Она смотрела на Бабушкина со страдальческим равнодушием.
— Могу ли я видеть господина Якутова? — спросил Бабушкин, сняв шапку.
Она покачала головой медлительно и с сожалением.
— Не скажете ли вы мне, где он? Я его друг.
Он произнес это, понимая, что глупо: ни он, ни его Паша не отозвались бы на такую откровенность, так не ведется среди политических. Но нынче время все-таки иное, ведь и он, вчерашний ссыльный, свободная птица.
— Господин Якутов уехал в Уфу. По крайней мере так мне известно. Мы не были с ним коротки.
В ее тоне было и уважение к Якутову, и некая дистанция, отделявшая ее от его дел, и доверие к стоявшему за порогом Бабушкину. И вместе с тем ею владела какая-то посторонняя мысль, горечь, утрата или опасение утраты. С внезапным сочувствием сильного человека Бабушкин подумал о том, как трудно жить с такой обнаженностью нервов.
— Спасибо. Послушайте, чего вы боитесь? Неужели меня?
— Крови боюсь, — прошепала она. — Я теперь и людей боюсь...
За тот час, что Бабушкин ходил по Знаменскому, Иркутск изменился: по Большой заскользили легкие сани с сытыми лошадьми в упряжке, развозя в присутствие чиновников канцелярии генерал-губернатора, судебной палаты, штаба военного округа, горного управления. В доме за городским кладбищем, неподалеку от магнитно-метеорологической обсерватории, посреди опустевшей, будто нежилой квартиры он нашел захмелевшего почтового чиновника. Все двери квартиры настежь, в гостиной, на овальном карельской березы столе стоял зеленый полуштоф и рюмка.
— Извольте! — Чиновник обрадовался постороннему. — Николай Николаевич снимали‑с вон те смежные. За полцены пущу. А то и так, за компанию!..
— Я в Иркутске проездом.
— Все мы в сей жизни проездом! — подхватил чиновник, чувствуя, что гость, не успев войти, уже на отлете. — Великий российский транзит: от колыбельки к могилке! — Он кинулся к буфету и достал вторую рюмку. — Позвольте с мороза?
— Не пью.
— Представьте, и Николай Николаевич не пил. Уж на что хорош был человек, а тоже с изъяном. А я сию музыку люблю! — Он звякнул нерасчетливо рюмками, пролив на стол водку. — Выше колокольного звона ставлю! — Выпил и снова стукнул рюмку о рюмку: порожние, они пропели звонче. — Хотите произвести революцию? Революция — хмель, угар! Камни Бастилии! Головы, катящиеся с эшафота! Кто же пойдет в России за трезвенниками!
— Ежели дойдет до крайности, так и быть — однажды напьемся, — усмехнулся Бабушкин. — Куда съехал господин Баранский?
Чиновник налил, чокнулся и опорожнил рюмки.
— И спрашивать не смел: все у них секреты. Кон-спирация! Кон-ституция! Кон-трибуция! Кон-фирмация! — увлекся он пьяной склеротической игрой. — Кон-грегация! Кон-куренция! Представьте, в нашем богоспасаемом городе есть хозяйка типографии по фамилии Конкуренция! Куда же вы?!
Якутова и Николая Баранского в Иркутске не было. Ссыльный в Якутске советовал Бабушкину отыскать Попова-Коновалова, спросить в типографии у метранпажа, но кроме типографии «Восточного обозрения» и крупного печатного заведения Макушева в городе оказалось еще с десяток печатен. После двух частных типографий он заглянул в «Восточное обозрение» — и здесь пожилой метранпаж не слыхал о Попове-Коновалове, знал двух других Поповых, корректора и ссутулившегося над литерными кассами наборщика, и представил их Бабушкину.
Потерпев неудачу, Бабушкин остановился в нерешительности на тротуаре, не зная, стоит ли продолжать обход типографий.
— Товарищ! — окликнули его. — Вы спрашивали Попова?
Перед ним стоял юноша-наборщик, Бабушкин заметил его, когда говорил с метранпажем.
— Вам какой Попов нужен? — И еще не услышав ответа, поторопился спросить: — Вы из ссылки?
— А я думал, на приличного господина стал похож! — усмехнулся Бабушкин.
Они двинулись по тротуару, наборщик на ходу застегивал худое пальтишко:
— Приличный-то, приличный! А не подходите ни под какое сословие: это особенность ссыльных.