(За разборкой старых записей.)
О том, что она еще ничего, думалось с удовольствием. Большеглазая, как в юности, когда он ее еще очень любил, жалко-худая, с прекрасными длинными волосами. И у нее с некоторых пор был любовник, он догадался. И то, что у нее любовник. Пытался его вообразить, как у них это происходит, прислушивался к себе, с удовольствием отмечая вялые уколы ревности. И эти уколы. Вошла. Села. Вероятно, сложив по своему обыкновению руки на коленях. Не обернулся. Пишет. Карандаш задерживается временами. Закинула руки за голову, глубоко запуская их в волосы к корням волос — другая ее любимая поза. Ей нравится, когда к ней спиной и что-то делает, как будто ее нет. Суп будешь? Не знаю, нет, наверное. Оказывается, больше нет ничего. С тех пор как дочери повыходили замуж. Сказав: раз ты занят, то не буду тебе мешать, — выходит. Зато есть сметана. Если хочешь, приготовь себе блины. Задержавшись в дверях, подождала. Не спросил. Я тоже буду. С тех пор как он понял, что его жизнь напоминает роман, он стал более внимателен и к себе, и к тому, что вокруг него происходило.
Как-то так получилось, что однажды между ними прекратилось обыкновенное. Сначала увеличивались паузы, чему они не придали значения. Во время одной, особенно затянувшейся, он вдруг обратил внимание и решил специально ничего не предпринимать. Она ему тоже не напоминала. Он не напоминал ей. Они не напоминали друг другу. Ему хотелось понаблюдать сперва за обоими. Может быть, нарочно, потому что, он знал, что у женщин наступает такое время, когда они не хотят продолжать с прежним мужчиной. Нужна какая-то встряска, которую он связывал с душевным омоложением, чтобы начала как будто заново. Он был внимателен: ни у того, ни у другой никакого волнения или беспокойства. Воспринял тогда спокойно, решив, что так и должно теперь быть всегда. Настойчиво прислушиваясь к себе, не обнаруживал там движений желания. В это-то время и появилась привычка в кругу друзей легко шутить, что с ним-то ничего в этом роде уже не бывает. Себе же объяснял отчасти тоже возрастом, отчасти сублимацией в литературных занятиях. Ему показалось бы странным само предположение, что с ним что-то такое еще может где-то произойти, с женой или с кем-то еще. Как вдруг появилась Инна. Просто подсела к нему на каком-то чтении, в конце вечера предложила ее проводить, на что он легко согласился. Не помнил, чтобы они раньше виделись. Проговорили всю дорогу. А продолжили у нее дома. Она его оставляла, он недолго сопротивлялся, чувствуя свою защищенность с этой стороны. Она перелегла к нему, он сказал с обычной своей легкой интонацией, что вряд ли что-нибудь получится. Она посмеялась, что этого он знать не может. Энергичная, ловкая, бесстрашная, она совершенно его захватила. Он был изумлен, тут же и возражая себе, что удивляться, собственно-то, нечему. В который уже раз в своей жизни получал опровержение на свою гордыню, и все ему мало.
Самое интересное, что тогда же отчасти восстановились отношения с женой. У нее уже кто-то был, и еще был, и еще, к чему он обыкновенно пребывал равнодушным. А когда и у него возникла Инна, неожиданно стал слабо, с удовольствием ревновать. И эта его слабость. Однажды впервые попытался его вообразить. Помнит, что был испуган. И испуг. И несколько обременительная сперва необходимость обосновывать каждое совокупление тоже ему очень скоро стала приятна. Научился шутовским аргументам, которые Тамара легко оспаривала один за другим, превращая перебранку в полуученый диспут, пока наконец не соглашалась, словно бы исчерпавшись. Ее тонкие ноги охватывали его спину, шаля, по-сту-ки-ва-ла пя-точ-кой в поясницу. Тяжелая, крупная Инна предпочитала опускать тело, когда он сидел, ему на тор-ча-ще-е. От одной к другой он кочевал. Незнакомая атмосфера порока и греха окутывала. Но в ней, как с удивлением обнаруживал (хотя удивляться, возражал он себе, нечему), он чувствовал себя так же комфортно и уютно. Необоримого, возникающего помимо Николая и его воли желания не было и сейчас. Его можно вызывать и прогонять его, играть с ним, даже его силой управлять можно было. Тем временем созревали и входили в возраст дочери, требовали самостоятельности, воевали с матерью, вконец издергав Тамару. Ей уже становилось не до него. Младшая ушла из дома, потом вернулась. Разумная старшенькая нашла жениха. Не желая отставать, эта тоже стала жить со знакомым парнем. Старшая вышла замуж, за ней потянулась и сестра. Мальчик родился у Инны.
С появлением сына он получил новое опровержение своей гордыни, которая ведь и есть уверенность в неизменности привычного. Все повторялось. Инна охладевала. Но в этот раз происходило быстрее, чем в тот, потому что уже был опыт. С первой же паузой он сразу понял, в чем дело, специально решил ничего не предпринимать, не напоминая Инне, которая не напоминала ему, напоминали ли они друг другу? Опять ловил себя на мысли, что было бы даже странно, если бы что-нибудь такое произошло между ним и женой, Инной или кем-то еще. Но в этот раз он уже ждал, когда появится третья женщина в его жизни, чтобы все перевернуть, потому что из таких чередований ожидания и случая всегда строится роман. Но там же все это есть, именно так там и происходит. Тогда почему?
Влюбленная в живопись девочка поступает в художественное училище. Ее охватывает почти мучительное чувство счастья от того, что ее мечты сбываются. Беспокойная по натуре, она сейчас же включается во все, что делается вокруг нее. Пробирается на закрытые выставки (пробираясь), которые устраивает четвертый курс. Участвует в конкурсах. Ходит в мастерские, где встречает настоящих художников. (Там она познакомится и с земляком Володей.) А в художников она влюблена еще больше, чем в живопись. Не в каких-то конкретных, а в Художника как положение в мире и состояние души. Раньше она думала, что умерла бы от восторга, окажись она рядом с одним из этих полубогов. А тут она с ними встречается и даже разговаривает как почти равная. Копирует в городском музее любимого Ван Гога и пишет стихи, потому что одной живописи не хватает, чтобы выразить все, что ее переполняет. И читает их своим друзьям. У нее появляются много друзей. С одной Катей особенно сходится, считая ее такой же гениальной, как и она сама. Они живут вместе и, кажется, их ничто не разлучит. Учится играть на гитаре (нет, гитара будет позднее и в связи с совсем другими обстоятельствами). Ей нравится чувствовать себя богемой, а главная черта человека богемы — общительность и смелость. Света смела. Теперь она уже сама пробует устраивать полуподпольные выставки знакомых художников, и у нее уже начались первые столкновения с администрацией училища, где процветают обыкновенные для тех далеких времен наушничество (его называли стукачеством) и страх. Но ни то, ни другое не мешают героине, всегда самозабвенно отдающейся чувству, боготворить училище, это его здание, под сырыми сводами которого, как ей кажется, витает дух творчества. И она много, до сумасшествия много рисует, то выезжая на природу, то в заставленной комнатке, которую снимает на пару с подругой Катей. Она думает, что так будет продолжаться всегда. Как вдруг появляется Ян.
Они знакомятся в убогой столовой, где обыкновенно обедает с Катей. Но в этот раз она одна. Отправляется с ним гулять по городу. Потому что думает, что художнице надо постигать разные человеческие типы. Она на всех смотрит как на потенциальных натурщиков. Он угощает ее полузарубежными сигаретами (вероятно, это «Leek» или «Extra», эстонские сигареты, очень популярные тогда у студенчества). Провожает до дома, напрашивается в гости, развлекает девушек, в том числе проснувшуюся Катю, песнями (так в жизни героини появляется гитара), остается ночевать и, пугая подругу-соседку, жестоко Свету насилует, а затем и обкрадывает.