Живописнейшие картины жизни сменяли друг друга, неотвратимо объединялись, роковым образом связывались в эпизоды. Теперь тебя так просто оттуда не выпустят. Она не понимает, что ни выпустить, ни задержать никого нельзя. Что нужно, чтобы текст не стал литературой? — вот в чем вопрос. Может быть, изменить точку зрения? (Проезжая станцию Бе-ло-рус-ска-я.)
Несчастье ближнего и есть то, о чем мы хотим прочитать. Если оно в конце концов миновало его, мы радуемся, что он, а вместе и мы с ним, счастливо избегнули злоключений. Если же несчастье все ж таки оказалось необоримым, мы снова радуемся, но уже тому, что оно случилось не с нами. Сочувствие герою, его переживающему, — вот то, что только и может требовать от литературы порядочный человек. И с этим было бы бессмысленно спорить, ибо только в этом и есть традиционное оправдание литературы. Значит, чтобы достичь искомого результата, нужно вести повествование с точки зрения того, кто (или что) приносит несчастье.
Необязательно, чтобы он (оно) и вело это повествование. Рассказывать-то может как раз страдающий (страдающая). Эффект достигнут в том случае, если будет последовательно проведена точка зрения противоположной стороны. Средств для этого два: ирония и сомнение. Последнее, в свою очередь, может быть как общим (скажем, то, что рассказывает героиня о мучениях своих, не вызывает доверия), так и конкретизированным: открытие противоречий, несогласований и вероятного умолчания. Живописнейшие картины сменялись.
Рассказывала, что, обнаружив первые признаки нарождающейся груди и устыдившись оных (насмешничанье товарищей, тайные, внимательные и сейчас же отведенные взгляды педагогов), взмолилась, чтобы они прекратили рост и остались, какими успели стать, и они прекратили, оставшись. Она сказала: тому, кто там есть. Поразило. (Перечитав.) Где-то тут должно быть с рифмами.
Возможно, еще эффективнее — постоянно менять точку (вернее, уже точки) зрения на происходящее. В смысле не направленности, а их принадлежности. Тогда сомнения и возражения, которые вызывает буквально каждое высказывание героини, равномерно распределяются среди незримо присутствующих слушателей. Что бы она ни сказала, на это сейчас же реагируется опровержением. Все дело в том, что мы не знаем, кем реагируется. Потому что о них нам ничего сказано не было. Иногда всплывающее имя говорящего только усиливает общую таинственность. Неотвратимо объединялись, роковым образом.
Всегда знал, что родила для себя, для того и со мной все затеяла, потому что лучше я, чем кто-то, да и не скрывает, спит с ним в одной постели, представляю, выбирает ему жену, чтобы потом разводить, потому что она ж лучше знает, совершенно избаловала (преступление, преступление!), работает как вол, зарабатывает и зарабатывает, крутится, и все ей мало, весь дом заполнен вещами (не понимаю), а узнав, поставила условие: либо я, либо она, а то пускать не буду, и не пускала, знает же, что для меня, ревность что ли. Она говорит: да не может же оставить без отца, ей хорошо рассуждать. А вдруг, никогда не знаешь, вернее, наоборот, знаешь, что происходит не так, как заранее предполагаешь. (Написанное.)
А, вот. (На обороте проездного билета.)
Кровь, которую девушка пролила, была, по его мнению, некоторой компенсацией за оскорбление и унижение, которому она его едва не подвергла. Потому и говорил ей, что больно теперь будет всегда, что ему мало ее сегодняшнего мучения, а надо, чтобы она его теперь всегда ожидала, ее постоянный страх, навсегда отвратить ее от любовных радостей. Но тогда он и прогуливал ее по городу, и приехал на другой день не из чувства вины или смущения, а чтобы, с одной стороны, еще раз понаблюдать ее растерянность перед болью, а с другой — закрепить и усилить в ней это чувство, которое, как он надеялся, теперь с ней будет всегда. Связывались в эпизоды.
В пору порассуждать об исторической судьбе эстонцев, судьбе, которую они несут в себе. Она определяет их поведение и в сферах, далеких от политики. Эстонцы чувствуют себя раз и навсегда униженными русским, как они говорят, владычеством. Поэтому очень остро реагируют на любое частное унижение со стороны более сильных соседей своих. Эти готовящиеся новые унижения они постоянно подозревают, а если ничего похожего на них не происходит, то испытывают дискомфорт и даже некоторую обманутость, которая их тем более выводит из себя. Так бывает, когда чего-нибудь очень ждешь, даже самого плохого, а оно не наступает. За исторические унижения Эстонии сейчас расплачивалась провинциальная художница. (Был недоволен.)
Кажется так же маловероятным и предположение девушек, что их новый знакомый связан с бандитами или подпольной коммерцией. Ведь в этом случае он вряд ли бы выпустил Катю, которая могла прямиком направиться в милицию. Он же не мог ничего знать ни о ее рас-стро-ен-ных чувствах, ни о злой ревности к подруге. Случись так и приехал бы наряд, тогда на-ру-жу-бы полезли все тайные занятия гостя, его каналы и связи, была бы раскручена его де-я-тель-ность, а значит, и тех, кому он, по предположению рассказчицы, что-то вез. А это бы, в свою о-че-редь, означало бы конец его криминальной карьеры. И из-за чего? Из-за двух проблядушек. Да его бы просто пристрелили. Нет, бандитом он не был. Все, что он делал, делал в аффекте, мало что соображая и не кон-тро-ли-ру-я себя, ни о какой милиции не думал. Чего профессионал, конечно бы, себе по-зво-лить-не-мог.
Потому и похищение джинсов не было заранее спланировано, да и сами джинсы ему были не очень нужны. Сказано же: у него были модные, хорошие штаны. План насчет джинсов родился в нем спонтанно, по вдохновению. Радость и торжество удавшегося изнасилования недолго держались в Яне. На следующий день ему этого уже было недостаточно, он решил, что, еще и обворованная, она будет выглядеть более униженной. Возможно, джинсы и прямо ассоциировались и напоминали об унижении, которого он только по счастливой случайности избежал. Перечитав, был недоволен. (Подходя к ее красноватому дому.)