— Что, матушка? — любопытно приподнялась я, оглядываясь в материнское лицо.
— А потом я встретила твоего папку. — Казалось, тон нормальный, да только так много боли в этом голосе. — Буран имя твоего батюшки, Снежинка. Крепкий, высокий муж с серебристыми волосами.
— Постой… — подпрыгнула я на месте, хватая локон волос в свои руки, взирая уже привычную седину. — Так я такой родилась? Не напал на меня волк в детстве, и я не посидела? А от отца, выходит, цвет волос перепал?
— Да, Снежинка. Ты такой родилась. — Матушка отняла от меня свои руки и принялась беспокойно теребить платок. — Буран не был человеком, девочка моя. Он рожден двуликим, из племени белых волков.
— Как же ты с ним, матушка… — Я замолчала, поздно умом понимая, что сморозила.
— Люб он мне был всем сердцем. Да и я ему, так мне казалось. Двуликий по-другому со мной обращался, как королевну на руках нес. Может, от этого я и растаяла… Мы поженились по его традициям.
В подтверждение своих слов, мать освободила горловину рубахи, обнажая давний шрам в форме полумесяца.
— Буран обещал, что к себе заберет, на родину. Но… — Гулко сглотнула мать, пряча слезы под ресницами. — Князь Луциар вступил на трон и разорвал отношения с двуликими. Около северной заставы, граничащей с племенем Белых, была резня. Кто первый начал, один бес знает… Но людей много полегло. Твой папка исчез, ночью вышел из терема и не вернулся. Я его по всем знакомым искала, но глухо. Будто под землю провалился… Наконец его братец двоюродный мне поведал, что Буран вернулся в племя, и не пристало мне его ждать. Мол, есть у него там невеста. А я так, полюбовницей была.
Матушка всхлипнула, сторонясь моего взгляда.
— Не верила, как дурочка последняя, ждала. Потом наутро пятого дня в терем, который снимал Буран, постучала стража. Меня арестовали. Обвинили в том, что спуталась с шпионом. Должны были повесить по законам княжества. И я бы не сопротивлялась, честно тебе говорю, дочка. Да только тебя под сердцем почуяла.
Слёзы медленно потекли по её щекам.
— Видимо, и вправду Зима своих детей защищает. И меня уберегла, раз я кровиночку её сына носила. На телегу, что возила осуждённых женщин в столицу, налетела вьюга. Это в луне-то марозника*, да такая, что кожа на мясе трескалась. Ратники заблудились. Кто окоченел от лютого мороза, кого волки сожрали. Одна из моих попутчиц воровством промышляла. Вот дверцу клетки и открыла серьгой*. Каждая бросилась куда глаза глядят, а меня словно сам ветер в нору волчице выкинул. Вот я так с зверьем и просидела под толщей снега.
Я видела, как тяжко ей даётся этот рассказ. Матушка появилась, аккурат до сих пор ощущая тот холод. А я молчала. Не ведомо мне было, что надо сказать.
— Потом меня нашёл охотник. Он принёс меня в свою избу. Тот, как узнал, что я тяжёлая*, отвёл к местной знахарке. Та баба была борзой. Как сейчас помню, лисье лицо и хитрые жёлтые очи. Пригрозила моему спасителю, что Валес его накажет, если меня тронут. Так в деревеньке у окраины столицы я тебя и родила. Вот только белые волосы твои начали людскую молву будоражить. Двуликих до сих пор не любили и отлавливали. Жестоко убивая. Я боялась за тебя, Снежинка. Вот и увела в эту глухотень. Где мало кто знал о столичной моде двуликих убивать. И историю придумала, о том, что на тебя малешенкую зверь напал. Вот ты и поседела. — Матушка стянула с шеи цепочку с серебренной головой волка. — Держи, доча. Буран мне его подарил, с напутствием всегда носить. Мол, оберег это их народа. Меня он и вправду оберегал, теперь, видимо, пришёл час этого талисмана тебя беречь.
— Не возьму… — прохрипела я, пряча руки за спиной. Взгляд ушёл в сторону, избегая материнского взора.
— Снежка, ты чего? — тихое недоумение скользнуло в ее голосе. — Бери, тебе говорят! Он твой по праву. Считай, подарок от батьки…
— Нет у меня батьки, матушка. Нет и никогда не будет. Убег он от тебя, значит, и меня бросил.
— Доця! — задохнулась матушка словом. — Ты чего городишь, девка⁈ Есть у тебя батька! Может, Буран меня и оставил, чай, не из его племени была. Но ты же его крови и плоть, двуликие своих детей…
— Оставляют, матушка! И я этому наглядный пример. Лучше ты бы мне о нем и не рассказывала…
— Снежинка… — устало потерла лоб она. — Не упрямься, дочка, бери кулон и носи собой. Мне так спокойней будет.
— Нет, — матушка знала меня как облупленную. Кроткий был у меня нрав. Терпеть подолгу могла, но когда чаша терпения лопалась, могла быть упрямой до смерти. Так и жила, с странным норовом.
— Снежинка! — подняла тон мать, но я грозно фыркнула.