И после всего этого, порывшись основательно глубоко за пазухой, вытащил он оттуда и бережно поставил на стол рядышком с прочими бутылками – скромную чекушку водки.
После чего перевёл дух.
Потом спокойно сказал:
– Это ещё не всё!
И вновь началось представление.
И вновь началась процедура извлечения из карманов и прочих таинственных недр заграничной его одежды уже не выпивки, но самых разнообразных, – выбранных прихотливо, затейливо, кучеряво, с причудами и с прикидками на будущее, с оглядкой на прошлое, с трезвым расчётом и буйной весьма фантазией, как всегда у него бывало, что бы он покупать ни надумал, при любви его к импровизации, к парадоксам и к переборам, при его-то воображении, с перехлёстами, с перегибами, с недомолвками, с прибаутками, с поучениями и притчами, с разговорами в рифму, с трактатами на любую тему, с цитатами, из себя, да ещё из Гоголя, да из Лермонтова порой, с постоянной его игрой, то с огнём, то с самим собою, то с ментами, а то с судьбою, с неизменным присутствием творчества, с ощущением волшебства совершенно во всём, что делал он, что творил, миры создавая, по наитию, из ничего, чтоб осталось в них всё его, – продуктов питания.
Достал он и выгрузил на стол, одно за другим, следующее:
Я спросил волшебника-Зверева:
– Как ты всё это довёз?
Он ответил предельно кратко:
– На себе! – и прибавил, для ясности, как всегда, – и ещё – на такси!..
Потом шагнул к столу, на котором громоздились батареи бутылок и груды продуктов.
Не обращая на всё это богатство ровным счётом никакого внимания, потянулся к чекушке.
Открыл эту крохотульку с водкой.
Плеснул водки себе на ладонь. Вымыл водкой руки.
Плеснул водки себе на голову, на лицо. Умылся водкой.
Плеснул побольше водки себе за шиворот, за пазуху. Похлопал себя по шее, по груди. Так он делал себе профилактику.
Остаток водки выпил одним глотком, прямо из горлышка.
Поставил пустую чекушку на пол.
Поглядел на меня действительно усталыми глазами.
И сказал:
– Володя! Поживу я у тебя. Ладно?
– Да ради бога, живи, Толя! – сказал я. – Сколько захочешь, столько и живи!
Зверев опять поглядел на меня и на Довлатова:
– А вы ешьте, ребята! И пейте. На здоровье. А я отдохну.
Он поискал глазами, куда бы ему прилечь.
– Вкалывал много! – пояснил он, зевая. – А это всё, – указал он на стол, – за работы мои. Остальное, – тут он порылся в карманах и вынул оттуда смятую пачку денег, повертел её в руках и сунул обратно, и прихлопнул её ладонью, – остальное, – продолжил он и опять устало зевнул, – остальное, ребята, потом!..
– Да ты приляг на тахту! – сказал я ему. – Вот здесь.
– Нет! – ответствовал Зверев.
– Тогда на другую тахту приляг!
– Нет!
– А где же ты ляжешь?
– Вот здесь!
Зверев достал из кармана сложенную газету, развернул её, расстелил на полу, поближе к тёплой батарее отопления, прилёг на газету, не снимая плаща, и тут же заснул.
Довлатов с изумлением, не произнося ни слова, наблюдал за всем, что происходило на его глазах в моей квартире.
Через две-три минуты, обескураженно разведя руками в стороны, сказал наконец:
– Ну и ну!..
– Это тебе не Питер, – сказал я ему на его «ну и ну», – это, Сергей, Москва. Здесь, у нас, поверь мне, пожалуйста, и не такое бывает!..
– Да, придётся поверить.
– Поверь.
– Понемногу выпьем?