– Послушать бы музыку, что ли! – сказал ни с того ни с сего, вроде бы обращаясь ко всем, но прежде всего к себе самому, Ерофеев.
Я встал. Отыскал пластинку. Включил свой старый проигрыватель. И поставил музыку. Баха.
Ерофеев, откинув чуб, как растрёпанное крыло, впился в звук. Буквально. Мгновенно. И, заметил я, не дилетантски, но привычно, профессионально. Слился с музыкой. Растворился в ней. Ушёл в неё безоглядно. Врос в неё. Стал почти что ею. Ну и Веничка! Молодец! Полагаю, таким вот слушателем был доволен бы рассудительный и придирчивый Себастьян.
Остальные – слушали тоже. Как умели. Уж как получалось.
И пластинка остановилась. И закончилась музыка вдруг.
Ерофеев сидел, задумавшись. Отрешённость в нём замечалась.
Остальные – были взволнованы. Стал теснее дружеский круг.
И сказал я тогда Холину:
– Игорь Сергеевич! Вы почитайте нам тоже стихи. Не часто вы этим балуете нашу богемную публику. В кои-то веки ещё доведётся чтение ваше услышать!..
И Холин тогда прочитал:
– Вот сосед мой, как собака: слово скажешь – лезет в драку. Проживаю я в бараке. Он – в сарае у барака.
И Холин всем пояснил:
– Написано это, братцы, ещё в пятьдесят втором году. Моё давнее, первое удачное стихотворение. С него-то всё и началось.
И ещё прочитал нам Холин:
– Познакомились у Таганского метро. Ночевал у неё дома. Он – санитар похоронного бюро. Она – медсестра родильного дома.
Довлатов спросил меня, потихоньку, чтобы не слышали остальные:
– Это стихи?
И сказал я ему, тоже тихо:
– Да, Сергей. Такие стихи.
– Буду знать, – подытожил Довлатов, – что бывают не только привычные, но ещё и такие стихи.
– Да, бывают! – сказал задиристо, услыхав его резюме чутким ухом, Генрих Сапгир. – Да бывают. И есть, представь. Существуют. Не только Бродский.
И Довлатов сказал примирительно:
– Вот! Название прямо – для книги. Я запомню: «Не только Бродский».
Холин пристально посмотрел на Сергея из-под очков – и сказал замогильным голосом:
– Разрешаю: «Не только Холин».
– Разумеется, можно и так! – закивал головой Довлатов.
– Ну а может, «Не только Сапгир», – закурив, сказал Леонард.
– Или, может, «Не только Губанов», – улыбнулся в усы Сапгир.
– Предлагаю: «Не только Алейников», – отчеканил, включаясь, Холин.
– Можно так: «Не только Довлатов», – почему-то сказал Губанов.
– Или так: «Не только Данильцев», – вмиг продолжил игру Сапгир.
– Или так вот: «Не только… – Холин выпил водки глоток, закусил и потом сказал: – …Ерофеев».
– Предлагаю: «Не только Пятницкий», – поднимая стакан с портвейном, обратился ко всем Беленок.
– Можно так: «Не только… – Сапгир пригубил коньяку, сощурился и сказал потом: – …Беленок».
– Нет, уж лучше: «Не только Зверев», – подал голос тогда Ерофеев.
И сказал я:
– Вон сколько «не только». Ворошилов, к примеру. Яковлев. И, конечно же, Величанский.
И промолвил Володя Пятницкий лаконично:
– «Не только все»!
Это всем почему-то понравилось.
Тут же выпили. И закусили.
Настроение было у всех превосходным. Шёл пир наш осенний, как и всё на свете, пожалуй, как и время, своим чередом. Пир прощания? Или встречи? Пир так пир. Уж такой, как есть. Был какой-то в нём зов, замечу. И ещё – о грядущем весть.
И сказал я тогда Леонарду:
– Почитай, дружище, стихи! Ты читаешь их слишком редко. Повод есть сейчас почитать.
И тогда Леонард прочитал:
– Про старинные страданья просто странно не стараться, просто странно, не зардевшись, простоять, как перст безгрешный, среди моря и стенанья, надо выковать призванье, про старинные страданья прокричать. О, мой друг любезный, Анна! Лучше б не было дивана, лучше б не было гаданья, наполнялась долго ванна, наполнялась полно ваша, переполнилась всё ж чаша. Выключай. Про старинные страданья просто странно не стараться, просто странно и нездешне простонать напев сердешный, прокричать сорокой вешней про старинные страданья, просто странно, в одеяле закатавшись, не загрезить. Я не мог тебя зарезать. Прочь диваны, ванны! Крезом восседаю на берёзе, рассуждаю на морозе про старинные страданья. Просто страшно.
И ещё Леонард прочитал:
– Люди, опять и опять воскрешающие, ваши глаза я коплю, как крестьянка лучины ниткой вяжет в пучок! В этом затасканном мире одно остаётся – верить в себя, и одна лишь обязанность жёсткая – не порочить имени своего.