Макарыч долго мучился. Он кружил возле притонов, как кобель на цепи. Ему так хотелось ввалиться туда, но удерживал страх. И все же одолел его через неделю. Отводил душу две ночи. А на третью — вытащили его фартовые. Позвали на дело. Решили тряхнуть меховой магазин.
Его ограбили так легко и просто, что сами удивились. Вынесли шкурки соболей и норок, куничьи, выхухоля и горностая. Песцовые не брали за громоздкость и низкую цену. Но Макарыч не устоял. Спер шкурку песца для одной из шмар. Решил порадовать девку. И втай от всех подарил ей северного красавца на воротник. Та через пару дней накинула мех на плечи, пошла по городу прогуляться. Там ее взяла милиция. Прямо за шкурку. Потом, уже в камере, чуть из своей шкуры не вытряхнули, допытываясь, где взяла мех. Шмара терпела сколько хватило сил. Но на третий день раскололась и высветила Макарыча.
Его взяли в притоне… Не случись в том вагоне Шакала, отбывал бы он на Сахалине полный червонец. С острова убежать не удавалось никому. А в пути… Шакал смекнул быстро. И ночью, когда охрана села играть в карты, моргнул Макарычу, жестами показал, что надо сделать. Прыгнул с верхних нар на игравших, опрокинул их, Макарыч тем временем открыл двери. Они выскочили в темноту ночи. Вслед им гремели выстрелы, но состав шел на подъем и машинист не решился затормозить поезд. Пока он взял гору, пока состав остановился и погоня опустилась вниз, беглецы успели заскочить в крытый грузовик, мчавшийся в обратном направлении, и к утру были вне досягаемости для охраны и конвоя.
Шакал предложив Макарычу сменить «малину». Но тот отказался, ответив резонно:
— Ботаешь, мои кенты говно, коль не вырвали из-под суда, из состава? Но зато мой пахан — на воле. А вот ты — загремел в ходку. Что ж за «малина» у тебя? Если тобой не дорожат, что мне там делать?
— Я сам так решил. Кента из зоны достать хотел. Он смыться не сможет без меня. Но отбывает срок на Диксоне. А нас везли на Сахалин. Не по пути мне. Вот и смылся. Придется другого случая ждать.
— Нет. Я к своим возникну! Мне ни в какую зону влипать неохота, — простился с Шакалом и через пару дней вернулся в «малину».
— Ну что? Поостыла прыть? Иль по новой у шмар канать будешь? — усмехнулся пахан, увидев Макарыча.
— Да он, гад, только из-за них слинял!
— Конечно! Он за того песца свой положняк не снял целиком со шмары!
— Ты, твою мать! Иль мало шмар в городе? Вон на каждом углу пачками кучкуются! Клей любую! Зачем в притоне? И заруби себе на мудях — шмаре не дари ворованное! Иначе яйцами, к нарам прирастешь. В этот раз удалось смыться, сбыть пушняк через барух, в другой раз может такое не обломиться. Не держи блядей выше кентов! Шмар как грязи. Никакая из них не стоит даже плевка законника! — убеждали человека.
— Мы сейчас не ходим в дело, залегли на дно. Пусть уляжется меховой шухер. И ты не высовывайся слишком. Лишь по темноте. Но не в притон…
Макарыч не мог долго отлеживать бока. Надоела водка и жратва. Мутило от курева и вида пьяных кентов. Он решил немного подышать свежим воздухом и вышел в город.
Он шел не спеша, вглядывался в лица, вслушивался в голоса. Он удивлялся чистому смеху девушек. Этот смех был похож на звон колокольчиков, нежный, он отзывался в сердце. А какие улыбки у девчат! Их в любой ночи увидишь, не пройдешь мимо. Макарыч смотрел им вслед с тоской волка-одиночки.
Как жаль, что связанный фортовым законом, он не может подойти вот к этим, заговорить с ними на обычном человеческом языке, взять за руку и пойти бездумно рядом, не боясь милиции и кентов, не оглядываясь по сторонам, ища на всяк случай запасной выход.
А смех звенит совсем рядом, затрагивая самые сокровенные струны души. Вот одна девчонка оглянулась, улыбнулась ему так тепло, что у Макарыча дух перехватило.
Ни одна шмара не умела смеяться вот так звонко, как переливчатый ручеек. Может, потому, что у шмар все за деньги? И смех, и ласки, и песни, все продано на корню. Оттого ничто тепла не имело. А вот эта! Ну, что мешает? Ведь стоит только руку протянуть. Ведь приостановилась девчонка, с интересом рассматривает его. Но нет… Из-за спины Макарыча увидела своего парня. Со всех ног к нему кинулась. Обвила руками шею. Сколько нежных, ласковых слов успела ему сказать. У Макарыча даже сердце заломило. Ему никогда такое не говорили. Он не услышит и сотой доли подобного. Да и за что его любить?
— Господи! А ведь мне уже четвертый десяток, — спохватился, вспомнил человек, и на душе стало совсем горько. — Чего ж я жду? На что рассчитываю? Кому нужен? Жизнь, считай, уже прошла. А видел ли ее? Что имею? Ни бабы, ни дитя нет. В свой дом не могу сунуться, обхожу хуже ментовки, боясь засады. Поди, когда сдохну, запретят меня хоронить на кладбище вместе с людьми, лишь за оградой, как зверя, — вздохнул тяжко.
А мимо шли люди. Никто не шарахнулся, не отскочил испуганно. Макарыч вглядывался в усталые, озабоченные, улыбчивые лица и завидовал жгуче каждому прохожему. Они не прятались в тень, не боялись белого дня, не выбирали окольных путей, смело общались друг с другом. Открыто, не прячась, любили. Пусть не доедали, бедно одевались, зато спокойно спали, не вскакивая с постели от милицейского свистка, не искали, в какую форточку можно выскочить. Им никто не крикнет вслед:
— Держите вора!
— Что проку от моей корявой жизни? Ну, проживу еще с десяток зим, если не снимет меня на бегу лягавая «маслина». Какой толк от этой жизни? Ведь я ничего не могу и не имею, — сам не зная, как забрел в сумрачный парк, сел на скамью и курил, опустив голову. Он не сразу услышал тихий плач за спиной. Когда оглянулся, увидел женщину. Она сдавливала рыдания, но они рвались наружу отчаянным комком.
«Кто же это так достал ее, что, живя на воле, всей требухой воет?», — решил узнать, в чем дело, и подсел поближе:
— Что случилось? О чем печаль? Может, я смогу чем-нибудь помочь? — хотел заглянуть в лицо плачущей, но та и вовсе отвернулась. — Не стоит убиваться. В этой жизни все относительно. И нынешнее горе завтра может повернуться радостью, — пришли на память слова отца, какими тот часто утешал прихожан. И чудо… Женщина вдруг повернулась к нему лицом
— Мне уже нечего ждать от жизни. Она ничего не стоит. В ней все — игра. Нет искреннего. А я так верила! — выхватила платок из кармана.
«Какая хорошенькая!» — заметил Макарыч. И спросил тихо:
— Вас подвел парень?
— Не просто подвел! Обвел, как дуру, вокруг пальца. Три года с ним встречалась. Верила. А он, подлец, женился на другой. И мне сказал, что я не подошла ему. Ни характером, ни положением! Да впрочем, все вы такие! — поспешно встала, хотела уйти, но Макарыч опередил, придержал за локоть:
— Вы меня обидели. Разве я виноват, что он негодяй? Давайте присядем, прошу! Давно не видел такую красивую девушку. Да разве можно вот такой — плакать? Вы посмотрите, перед вами любая роза крапивой смотрится. Если ваш прежний друг — слепец, при чем другой, кому станете наградой?
Женщина поначалу отмахивалась. Но потом стала вслушиваться в слова, начала успокаиваться.
— Как зовут? Как имечко? — спросил вкрадчиво и придвинулся поближе.
— Юля, — ответила еле слышно.
— Послушай, Юленька, девочка моя, я повидал жизнь, но никогда еще не встречал более прелестного создания. Ты рождена для любви!
— Мне никто теперь не нужен! Не верю никому! — ответила глухо, но слушала, а Макарыч умело плел свои сети, наговорил Юльке целую гору ласковых слов, полные карманы комплиментов.
Через час они уже прошлись по аллее, и Макарыч взял спутницу под руку. Бережно придерживал ее. Еще через полчаса поцеловал в щеку, обнял, пообещав никогда не оставлять ее.
Юлька была неопытна и таяла от внимания и ласковых слов. Она, словно загипнотизированная, шла туда, куда ее вел Макарыч. Она не могла перечить ему. А он, обласкав ее всю, с ног до головы, овладел Юлькой. И тут же понял, что ее парень не сумел лишить ее девственности, хотя жил с нею почти год.