– А вам не кажется, Михаил Петрович, что она нам зубы заговаривает, а? Сладкие пилюли подбрасывает? Все эти бредни её – сказки про белого бычка – на простаков рассчитаны, на пескарей, которые голый крючок захватывают, глотают, как голодные псы…
В какой-то степени Михаил Петрович был согласен с соседом, ему и самому давно стал понятен смысл этих манер, вроде заговаривания зубов. Он вспомнил, что в его родной деревне жила тётя Марфуша, трухлявая старуха, беззубая, но к которой вся деревня шла «заговорить» зубы. Старуха что-то шептала своими втянутыми тонкими губами, плевала через левое плечо, осеняла дрожащими высохшими перстами. Здравомыслящему человеку было трудно поверить в целебные свойства всех этих причитаний и заклинаний, но странное дело – проходили сутки-вторые, и пациентам бабки Марфуши становилось легче.
Сейчас, вспомнив это, Михаил Петрович подумал, что, наверное, лечила бабка одним лекарством. А лекарство это носит очень короткое название – вера. Великую она имеет силу, как насос, накачивает душу стремлением жить, двигаться, дышать. А вот у него, у Коробейникова, ушла эта вера, растаяла, как летнее маревое облачко. Чему можно верить, если Надежда, его любимая Надежда, его родной человек, способный обогреть, накормить, лаской снять усталость, исчезла в один миг? А сын, Серёжка? С первых дней его жизни он любовался сыном, и когда он выносил его на улицу погулять, прижимал к груди, милее музыки звучало в его душе тихое детское посапывание. Серёжка на улице засыпал мгновенно, как будто в чистом воздухе были растворены успокаивающие звуки.
Но не мог и согласиться с Альбертом Александровичем насчёт этих «бредней», «сказок» и других обидных слов в адрес врачихи! Как говорится, нет желания – не слушай, нельзя сурово судить человека за откровение или за уловку во спасение.
Он сказал об этом Альберту Александровичу, и тот встрепенулся:
– Вы её третий день слушаете, а я уже почти три недели. И всё развеселить меня пытается. А я уж давно судьбой обижен…
– У вас семья есть? – спросил Коробейников.
– Есть. Ну, а что в том толку? Понимаешь, сосед, не в семье дело! Что такое семья? Сытный ужин, уют, чистота, да? А мне это не нужно. Я, как собака, готов на улице валяться, лишь бы свобода была.
– Неужели вы не свободны?
– Нет! Моя свобода чужой волей повязана. В данном случае – редактором. Заставляет писать всякую муру – про доярку, которая три тысячи килограммов молока от коровы надоила, про хлеб и навоз, про станочников-ударников и так далее.
– А про что надо писать?
– Людей надо будоражить, от сонного царства будить.
– Вот и будите… Вам и карты в руки…
– Да нет у меня свободы. А была бы – я бы призвал их к забастовкам, к митингам, к возмущению.
– Может быть, в вас обида за отца живёт?
– Сказать откровенно – да, живёт! Но не только за него. И за себя тоже! Почему я вот болею, а другие – как кряжи лесные, а?
«Эх, братец, – подумал про себя Михаил Петрович. – Этот вопросец я бы и сам подбросил, только кто на него ответит?» А вслух сказал:
– Знаете что, Альберт Александрович, пойдёмте гулять. Нам врач советует. А насчёт митингов – знаете, что я вам скажу? Никогда слово дело не заменит. Сейчас и так много митингуют, а толку что? В магазинах пусто…
Альберт Александрович замолк, начал натягивать пижаму, а Коробейников подумал: «Эх, журналист, наивная душа, да знал бы ты наши деревенские проблемы? Там всё на такой тоненькой ниточке держится – дёрнешь ненароком – и всё полетит в пропасть. Там и так работать некому, а забастовку эту доярки в ладоши будут приветствовать, так им обрыдло всё – тяжкий труд, ранние подъёмы, неустроенность быта».
На улице стояла тишь, после дождя солнце словно навёрстывало упущенное, пригревало ласково, и они зашагали по дорожкам вокруг больницы. Какой-то догадливый человек проложил их подальше от корпуса, среди сосен, и создавалось впечатление, что бредёшь по лесу.
Они сделали два круга, и Альберт Александрович поднял руки вверх, дескать, сдаюсь! Ему и в самом деле тяжело дались эти круги, в груди возник какой-то возбуждённый хрип, и он блаженно вытянул ноги на скамейке около здания, подставив лицо солнцу.
Коробейникову сидеть не хотелось, наоборот, сейчас, когда немного улеглись боли, обуяла его жажда деятельности. В нём словно разгорался маленький костёр движения, и он хотел сделать ещё несколько кругов, как его окликнули:
– Михаил Петрович, подождите!
Женщина, розовощёкая, с пушистыми волосами, с весёлыми голубыми глазами, в которых, кажется, купаются облака, глядела на Коробейникова с улыбкой.