Уже в палате вспомнил Михаил Петрович, как настоятельно советовали ему друзья жениться, подобрать женщину, которая бы взвалила на себя домашние тяготы и заботы, воспитание детей, заботу о их быте. Но в сердце не находилось места, куда бы можно было впустить чужого человека, ему казалось, что всё оно без остатка заполнено только Надеждой, и он говорил раздражённо друзьям: «Нет!»
Однажды, когда Николай Петрович Садчиков, его большой приятель со школьных лет, очень настойчиво повёл разговор о женитьбе, Коробейников помотал головой, до крови закусил нижнюю губу, а когда Николай Петрович не оценив его душевного состояния, всё ещё продолжал говорить об этом, вдруг вскричал резко, как испуганный заяц:
– Уходи!
Садчиков остолбенел, глядя на него растерянно, с жалким испуганным видом и, кажется, не понял сначала, что от него хотят. Но Коробейников повторил, только глухо и раздражённо, снова это слово «уходи», и Садчиков пошёл из квартиры каким-то бесшумным охотничьим шагом, резко подавшись вперёд телом, словно понял – ещё один короткий миг, и друг его бросится на него, точно степной коршун…
Вспоминая сейчас об этом, Коробейников не злился, как обычно, а вроде бы размяк от встречи с Ниной. Теперь у него точно вспухало в груди сочувствие к самому себе, и он ощутимо понял, что какой-то клапан в душе приоткрылся, впустил туда свежую струю воздуха, яростно заколотилась кровь.
К вечеру приехал Николай, притащил гостинцев из совхоза, но самое главное – доложил, что он выполнил его просьбу: отвёз самовар на квартиру и маленький кусочек парной свинины.
– Ну и как хозяйка восприняла? – спросил Коробейников.
– А я не мешкал особо, положил – и был таков.
Усмехнулся Коробейников – может быть, и прав Николай, что так поступил. Ещё неизвестно, как Нина воспримет его сувенир. А вдруг обидится? Всё может быть…
Утром он с тревогой набирал телефон, и протяжные гудки показались ему странными – обычно в это время Нина была дома, и он привык к этим разговорам, как привыкает человек к постоянному, душевному и необходимому. У него в ушах звучит её голос, мягкий и ласковый, который словно касается сердца. Он несколько раз набирал телефон, но в ответ пели протяжно гудки, и тревога вселилась в душу: неужели что случилось?
Нина появилась в их палате перед обедом, молча поставила рядом с кроватью упаковку с самоваром и, посмотрев выразительно, сказала:
– Ну, зачем вы так, Михаил Петрович!
До слёз, до боли, захотелось сейчас Коробейникову стиснуть себя, исчезнуть из этой комнаты, раствориться, как пар, как туман, замёрзнуть от стылого ветра, лишь бы не испытывать всего этого.
Она исчезла быстро, и он не успел ничего ей сказать, разубедить, что всё это сделано искренне, от чистого сердца, хоть, может быть, и бездумно, неосознанно. Не хотел он обидеть Нину этим подарком и, если бы предвидел, что это вызовет недовольство, он бы, конечно, не сделал подобной глупости.
Надо было сейчас же идти к Нине, рассказать всё, объясниться, но что-то сдерживало Михаила Петровича, только не гордость, конечно, наоборот, жалость возникла в себе, и он махнул рукой: будь что будет.
За всей этой картиной внимательно наблюдал Альберт Александрович, но не проронил ни слова. Наверное, полыхал лицом Коробейников, ему было стыдно поднять лицо, болели глаза, болели руки, неприятно заныло под ложечкой. Такой внутренней подавленности давно не испытывал Михаил Петрович.
На другой день он не поднялся утром, как обычно, и даже Альберт Александрович удивился:
– Ну, так что, сегодня не будет массового забега? – спросил он с ухмылкой.
– Не будет.
– Что-то с вами происходит, Михаил Петрович…
Действительно с ним что-то происходило. Но разгадать не мог не только дотошный журналист, хоть он и казался хорошим психологом, сам Михаил Петрович не мог понять себя, даже мысли были скомканные, как листок, смятый в ладонях.
Иногда ему казалось, что он безвозвратно влюбился в Нину, «втюрился», как говорили в его молодые годы, и тогда он посмеивался над собой: «Вот уж поистине: седина в голову – бес в ребро». Но иногда думалось, что это просто зигзаг судьбы, просто в сером цвете жизни ему захотелось увидеть красивое, в ярких красках, и он бросился, как в омут, в этот лёгкий флирт и тут же получил щелчок в нос, даже не щелчок, а увесистую оплеуху, от которой поплыло всё перед глазами, и исчез сон.