— Мне нужен конь.
Это требование привело Автамона в смятение. Он и так много сделал для Ивана: приютил у себя в доме на целые сутки. Поймают беглеца — и того сполна хватит для Автамонова ареста, потому как не токмо свидетель он, а прямой пособник бандита, так его и будут судить. А дать Ивану коня — значило усугубить свою и без того тяжелую вину, да и жалко ведь добрую скотину — ни за что не вернет ее падкий на чужое Кулик.
Иван понимал хозяина и, не давая тому опомниться, твердо произнес:
— Снявши голову по волосам не плачут.
— Пешком валяй. С тем и до свидания, — морщинистое лицо Автамона выражало непреклонность. Он еще хотел что-то сказать, но только досадливо махнул рукою и ушел.
Когда об этом разговоре узнала Татьяна, она принялась всячески уговаривать отца. Она въедливым голосом напомнила ему вчерашний урок. Да, в отцовых словах есть здравый смысл, и она еще серьезно подумает над ним. Но коня, как ни крути, Ивану все-таки придется дать, со скорым возвратом, конечно.
Отец и дочь говорили один на один, и он попытался урезонить ее:
— На кой ляд сдался он тебе, голопузый Ванька Кулик. Уж так-сяк был бы самостоятельным, а то ведь одно слово — беглый…
— Стыдно, тятя. Он просит у тебя необходимое.
— А ты подари-ка ему своего Гнедка.
— И подарю! Он ведь мой, Гнедко, ты мне его отдал.
— Дари, дари, ведь и раздаришься!
Однако разумное решение все-таки было найдено. Пословин подумал и согласился наскоро доставить Ивана в таежные места, но посылал с ним чабана Миргена Тайдонова, который и приведет Гнедка назад. За Тайдоновым на дальние выпаса слетал Никанор, и еще засветло чабан оседлал Гнедка, а другого, неоседланного, коня взял в повод. Только так он мог выехать из станицы без каких-то подозрений. Будто, как обычно, отправлялся человек за реку в ночное.
Договорились, что Мирген в полночь будет ждать Ивана сразу же за крутолобой Кипринской горой, где в стороне от дороги громоздились среди древних курганов белые руины старинной хакасской крепости. Оттуда путь Ивана будет прямо к скалистым горам, к труднопроходимой сырой тайге в далеких верховьях Черного Июса.
— Езжай с богом, — напутствовал Автамон нежданного гостя. — Да впредь уж не суйся. С меня и эвтого хватит, я и так у них на примете.
— Не будет крайней нужды — уж и не сунусь, Автамон Васильевич, — не очень убежденно пообещал Соловьев.
Во дворе у заполошной, крикливой бабенки Антониды, вернувшейся под вечер со стрижки овец у Пословина, закипел ножевой скандал. И прежде случалось, что на свой разговор с бестолковым мужем она созывала не менее полстаницы, а теперь и совсем очумела: разъяренной медведицей рычала, Леонтия своего чем попадя по пьяной морде без жалости хлестала.
Леонтий, по общему мнению, был человеком тихим и незлобивым, чуть ли не святым: его до слез умиляла каждая птичка, каждая букашка, даже обыкновенная беседа с любящими потолковать о политике и новых порядках станичниками. Он пришел сюда в гражданскую аж с Камы-реки, огляделся, да и прижился здесь, войдя хозяином в небогатую, а лучше сказать — бедную избушку Антониды, той самой Антониды, которой сидеть бы в девках весь век — такой она была невзрачной и сквалыжной, — если бы не Леонтий.
Короче говоря, Антониде здорово повезло. Сперва она не могла нарадоваться своему степенному мужу, не могла нахвалиться им, но крутой, вздорный Антонидин характер и тут взял верх: закабалила, затиранила мужика, ославила так, будто во всей станице нет человека, который бы сравнялся с ним тупостью и ленью, никчемностью и заведомым вероломством.
А он лишь слушал и посмеивался да взахлеб курил короткую, привезенную с Камы трубочку и щурился у ворот на солнышко. Ко всем слабостям жены относился на редкость снисходительно, прощал их ей, даже когда они кончались потасовкой. Вся станица дивилась его терпению, потому как казаки с незапамятных времен мытарили своих жен, не давали им не то что заводить какой-то спор, но даже пикнуть.
Хилая, осевшая до окон в землю изба Антониды была всего через два двора от избы, где квартировал Дмитрий, он сразу же услышал пронзительный бабий вой и решил вмешаться в скандал, чтоб отвести от ревущей женщины немилосердные, как ему казалось, руки. Да тут нечаянно оказался у ворот Григорий Носков, он лукаво повел глазами и сказал:
— Ведьма. Ведьма и есть.
Вой нарастал. Дмитрий нервно задвигал прямыми бровями, но Григорий успокоил его:
— Они завсегда так душу отводят. Полымя из ноздрей, пар из ушей.