— С прикупом? Как, хотите?
Разбитная старушка, уплетавшая колбасу, расцепила синие отечные веки:
— Жулики! Не смейте ходить к ним!
— Мумия! — зло огрызнулся горбоносый.
— На вокзале их забирала милиция!
— Врежу промеж глаз — и каюк!
Вокруг закипели, завозмущались. Правда, никто не хотел всерьез связываться с горбоносым — скорее всего он был здесь такой не один.
— Сыграем, Мирген?
— Придут козыри — можно выиграть, оказывается, — живо ответил тот.
В вагон, постукивая палками по полу, протиснулись слепые, их было двое — старик и старуха, а впереди неспешно шел мальчишка лет десяти, босой, с гнойными струпьями на непокрытой голове.
— Подайте Христа ради, — протянул он болезненным голоском.
— Увечные, не видим бела света, — с привычной жалобой зачастили старцы и гнусаво запели:
— Хватит галдеть! Люди поют, слышите! — крикнули с другого конца вагона, и этого возгласа было достаточно, чтобы вагон разом затих.
Сердобольны русские люди, падки на жалость, так и ищут, над кем бы пролить слезу. А старцы растягивали печальные, хватавшие за сердце слова:
Первой истошно разрыдалась простоволосая баба. Завздыхала и понеслась. И вдруг споткнулась, словно ей подставили подножку, — оборвала вой и совсем не в тон песне проговорила:
— Загубил Карташев мою жизню без остатка! Хоть бы он лопнул!
— Жулики, — старушонка бойко, как шарик, покатилась к проводнику за водой. — И князь у них самозваный, липовый!
— Мумия! Ты у меня дошуршишь! Вот так же запоешь!
Старушка подняла маленькую голову, поморщилась и сказала Ивану:
— Меня самуе первый муж проиграл в карты. Дружку своему, поручику Михаилу Петровичу Усохину. Уж и играли в молодые-то года! Уж и играли! В шампанском купали! А эти кто? Так себе, шаромыжники!.. И стала я женою Усохина Михаила Петровича. И живу с ним.
В купе, куда горбоносый привел Соловьева и Миргена, а было оно отгорожено от прохода простыней, сидели двое — слинялая блондинка средних лет с блестящими глазами и уже пожилой мужчина в папахе из каракуля. Пахло духами, очевидно, от платочка, обвязанного сиреневыми кружевами, им блондинка обмахивала полное лицо с искусственными мушками на щеках.
— Знакомьтесь — князь Гоглоев, — представил горбоносый обладателя каракулевой папахи. — Имел на Кавказе конный завод и винные погреба.
Гоглоев подтвердил сказанное и прочирикал на птичьем языке:
— Било. Имель, имель. Хочишь пульку?
Это был тот самый кавказец. Ивану вспомнилась дремотная ночь в вагоне, вспомнился старик с каральками. Кавказец тогда обыграл городских парней, сжульничал, стерва!
С той поры пролетело четыре года. Чего Иван нашел и чего достиг за это паскудное время? А потерял все: жену, людей, которые в него верили, и даже свою честь. Перекроить бы свою судьбу, да нельзя!
— Я знаю тебя, — сказал он кавказцу. — Будем играть в очко.
— Карашо, один мамэнт, — Гоглоев неуловимым движением фокусника вынул из кармана колоду карт. — Я биль богатый кинез, это правда.
— А поручик Михаил Петрович никогда не играет старой колодой. Она бывает крапленая, — подсмотрев сквозь дыру в простынке, наставительно сказала старушка.
Гоглоев не выдержал:
— При чем колода? Где новый взять? Давай новый! Тыщу рублей плачу! — кричал он старушечьему глазу. — Ах, у тебя нет новый! Тогда уходи, мадам!
— Не шурши, мумия! — устраиваясь напротив князя, зевнул горбоносый.
Игра не поклеилась сразу. Князь тасовал карты с отменной быстротой и странным образом: сперва сыпал листы в одну сторону, затем делал все в обратном порядке. Иван слышал, что есть игроки, которые при растасовке могут вернуть колоду в ее изначальное положение, и он сказал князю:
— Карты сдаю я.
— Нэт, — чирикнул Гоглоев. — Туз выше десятки.
Во время игры блондинка, вытягиваясь в нитку, заглядывала в карты Соловьева. Иван заметил это, но смолчал. Даже тогда, когда она стала говорить князю тарабарщину на условном языке шулеров, Иван не сказал ей ни слова.
Но, неудачно набирая себе очки, Гоглоев передернул карту и сорвал банк. Чирикая, сунул за деньгами тонкую, просвечивающую насквозь руку с дорогим перстнем на мизинце.
— Погоди! — Иван опередил его, накрыв деньги широкой ладонью.