— Слазь, мать-перемать! — и повернулась к Николаю. — Извиняйте, товарищ командир, к смерти берегла слово, да вот вылетело…
— Ны. Ты не трогай меня, Антонида. Знаешь, поди, почему я тут!
— А потому что глупой! Ты ведь супротив идешь! Супротив всяческого спокойствия.
Григорий подумал и опять тряхнул винтовкой:
— Не лезь, Антонида!
— Злодей ты! — вскинула кулаки она.
— Не лезь, семиселка!
Антонидин муж Леонтий, которого сюда же привело любопытство, пощелкал себя по кадыку прокуренным, пальцем:
— Слазь, Гриша, выпьем!
— Ны.
— Да это же много приятнее. Песню споем, эх! — Леонтий азартно уговаривал его.
Григорий по-прежнему упорствовал. Тогда Леонтий огляделся и, завлекательно подмигнув, затянул тонко, заливисто:
— Дайте винтовку, граждане, я его оттудова сниму, прости меня, господи! — пылая щеками, прокричала Антонида. — Дайте винтовку, граждане!
— Не давайте! Она ведьма! Ны.
— Я тебе покажу таку ведьму!
— Чо разоралась? Ори на Левонтия!
Антонида кинулась к Косте и с остервенением стала рвать винтовку у него из рук. Костя не давал, завязалась борьба, за которою наблюдали все, и Григорий тоже. Антонида, не переводя духа, дико визжала, упираясь ногою в тугой Костин живот.
— Ну хватит, хватит людей смешить, — вдруг проговорил Григорий и грохнул крышкою люка.
— Иди домой, — сказал Гаврила, принимая от него винтовку. — Дело и так путаное, понимаешь… Не знаем, с какого конца начинать.
Григорий поплелся домой, будто сонный, ни на кого не глядя, опустив на грудь лохматую голову. Когда он потоптался у своих ворот и скрылся во дворе, Николай спросил у Антониды:
— Стрелила бы?
— Чего он лазит по сараям! — уклончиво проговорила она. А с нижнего края улицы медленным шагом, словно подбираясь перед броском, ехали верхами Соловьев с Чихачевым. Они видели конников у пожарного сарая и направлялись к ним.
Во второй половине дня вся станица стеклась у сельсовета. Старики и те не помнили, чтобы когда-нибудь еще было такое сборище. Люди забили улицу: сидели и стояли, гроздьями висели на палисадниках и заборах. Прямо в распахнутых воротах был установлен самодельный стол, покрытый праздничной кружевной скатертью. Лавка за ним еще пустовала, потому что переговоры не были закончены, а их участники находились в доме у Гаврилы. Их-то и ждали с нетерпением.
Люди гудели, кричали, то и дело слышались оглушительные взрывы смеха, вяньгали и плакали ребятишки. На противоположном порядке улицы кто-то сорвался с забора, и это вызвало общий переполох, чуть не передавили друг друга. Собрав тесный кружок любопытных, женщина в холщовой, неопределенного цвета кофте всплескивала руками и говорила:
— Иван-то, Иван, он хучь и тошшой, а ловкой, ой, бабоньки, ловкой. Он этого дылду Заруднева через себя да все через себя.
То, о чем она рассказывала, ни для кого не было новостью. В перерыве между переговорами во дворе Автамона, у которого Соловьев остановился опять, Чихачев предложил Тудвасеву побороться. Тудвасев принял вызов, и они ухватились за ремни. Долго, кряхтя и сопя от напряжения, кружили по двору, пока Тудвасев не заплел ногою ногу своего противника, а заплел — песенка Чихачева была спета, лег он сразу на обе лопатки и долго не вставал, то ли потому, что бросок был сильным и вышиб Пашку из сознания, то ли от стыда, что сам напросился на вздрючку.
Во второй паре были Соловьев и Заруднев. Они боролись еще упорнее: взмокли и густо посинели от натуги. Иван был пожиже и пониже, именно это и спасало его от железных захватов Заруднева.
— Ух и потешились они, ой бабоньки!
В другом месте степенный на вид мужик лет сорока, захлебываясь махорочным дымком, говорил:
— Ежли Кулик не сдаст оружия, будет плохо.
— Кому? — спрашивали его.
— Всем, — тяжело бросал он в гудевшую толпу.
Старуха, горбатая, слепая, допытывалась у соседки:
— А сколь заплатят отступного? Ваньке-то сколь заплатят? Ась?
И вот станичники притихли, потянулись взглядами к Гаврилиному крыльцу. Первым вышел из дома председатель Гаврила, за ним неторопливо шагали Соловьев и Заруднев, позади всех шел приехавший в Озерную по своим делам следователь Косачинский, которому предстояло допросить здесь нескольких свидетелей. К переговорам Косачинский не имел прямого отношения, но никто не возражал, чтобы он присутствовал на них.