— К Соловьеву пришла? Кто будешь?
— Была заключенная, да отпустили.
— Вот и ладно, — улыбнулась Антонида. — Значит, не виноватая.
— С бандитами я жила.
— Никого ж не убила? Нет?
— Не. Я стрелять не умею.
— Вот и ладненько.
Узнав, что Марейке деваться некуда, Антонида пообещала найти ей работу в Озерной. Будет скот пасти, а может, и в лавку устроится продавщицей, а то выйдет замуж.
— Замуж я не пойду, — тихо ответила Марейка.
— Пошто так? И замужем будешь, и детишек нарожаешь.
— Не хочу детей! Не хочу! — закричала она.
В тот же вечер Антонида сводила ее в баню, а назавтра, пробежав станицу из края в край, принесла Марейке платье и пусть не новые, но годные к носке ботинки.
И снова гудела перед сельсоветом улица, запруженная людьми. Они собрались стихийно и потребовали от Гаврилы, чтобы им объяснили толком, что же произошло в станице. Долго не раздумывая, председатель поставил перед народом командира кавэскадрона Заруднева:
— Объясни, понимаешь.
Высокий ростом Николай посмотрел поверх голов и, щурясь на солнце, начал:
— Я был послан сюда на ликвидацию банды. Что она тут делала, вы знаете. Советская власть терпела банду, а терпела потому, что в ней были обманутые бедные люди. Ради них позволялось гулять Соловьеву столько времени. Но всему приходит конец.
Послышались выкрики:
— Усопшему мир, а лекарю пир. Угробили казака!
— Уж и ловко ты его!
— Не пикнул!
— Таскал волк, потащили и волка.
— Правильно, товарищ Заруднев! Спасибо вам за ваше геройство!
Лоб Николая перерезала глубокая морщина. Он еще раз оглядел весь народ и сказал:
— Я только выполнил волю народа.
Собрание загудело. Людям понравились уважительные и правильные слова командира эскадрона, но кто-то исподволь подбросил вопрос:
— Говорили о мире, а вышло убийство. Как так?
Николай не стал вдаваться в подробности, почему было принято решение немедленно покончить с бандой, он лишь проговорил убежденно:
— Какой может быть мир с десятком отъявленных бандитов? Были банды в тысячу раз больше, и все же их ликвидировали!
Руку поднял Дмитрий, стоявший у угла палисадника. Он почувствовал, что должен, хотя бы в общих словах, объяснить необходимость столь крайней меры, как убийство главарей банды. И когда Гаврила позволил ему говорить, Дмитрий сказал:
— Подтверждаю, что Соловьев хотел бежать и создать новую банду. Верите мне?
— Верим! — крикнули из толпы.
— А коли верите, так давайте вынесем благодарность товарищу Зарудневу. Голосуй, председатель!
Гаврила чего-то замешкался с голосованием, тогда поднялась жена Григория Носкова и заговорила часто и сбивчиво:
— Про Татьяну Автамоновну… энто самое… ну поясни. Знать желаем… как энто… Куды ты дел ее, председатель?
Гаврила и Заруднев переглянулись.
— Она уехала по доброй воле, — сказал председатель.
— Да как… энто по доброй? — не сдавалась жена Григория. — Пошто ей приспичило выехать? Ты, значит… милый… что знаешь, все нам открой.
— Она уехала по своим делам.
— Совсем отбыла. Таку Никанору записку оставила, чтоб не ждал, — сказала Антонида. — Конечно, плохо, что спектакли казать и детей учить некому.
— Хватит вам! — крикнул Григорий Носков. — Раскудахтались тут! А по мне, так большое спасибо товарищу Зарудневу, что он самолично пристрелил лютого зверя Пашку Чихачева! От меня спасибо, как я есть пострадавший, — и, обратясь к народу, добавил: — Так их же было вон сколько! Ну повалили. Ну сняли штаны…
— Чего там! Всыпали! — подал голос кто-то из мужиков.
— Тише вы, мать-перемать! — обозлилась Антонида. — Дайте сказать человеку.
— Ны, — Григорий многозначительно тряхнул головой. — Убралась из станицы не одна Татьяна, отец и мать ее тоже дали тягу. А как быть с пословинским хозяйством? Неужели позволим?
— Ишь, куды он гнет! Куды гнет! — кто-то сказал возмущенно. — Не сам ли поживиться решил?
— Сам не хочу, ны! А общество должно пользоваться!
— Никаноркино хозяйство!
— Доля, конечно, и Никаноркина есть. Но есть и наша, кто батрачил на Автамона. Мне лично не надо, а пошто бы не попотчевать ребятишек, как на праздник потчевали! — сказала Антонида.
— Ну это, понимаешь, по твоей части, — сказал Гаврила Косачинскому. — Поясни гражданам.
Косачинский прокашлялся и заговорил тихим, но достаточно внушительным голосом:
— Отобрать хозяйство может народный суд.