— Поехали, паря.
Чуял Иван, не пиво варить и не на гулянку повезут его под усиленным конвоем — сердце враз защемило от предчувствия беды. Да что поделаешь — не убежишь, когда застигли вот так, врасплох. Иван не спеша надел на шею шерстяной шарф крупной домашней вязки — Настино рукоделье — и срывающимися пальцами застегнул на крючок тугой ворот шинели:
— Поедем, раз надо.
А тревожная мысль напряженно билась в мозгу: за что его? Что могло случиться? Правда, в то время аресты были не в диковинку, в домзаки и сельские каталажки сажали многих. Кого тут же списывали в расход, иные пропадали без вести, но случалось, что и выпускали, когда людей арестовывали по ошибке, безвинно, по чьему-то наговору. Вот и с Иваном должны бы теперь разобраться, проступка на нем вроде бы никакого не было.
Ехали в Думу на заледенелых крестьянских розвальнях. Едва тронулись с места, старший из милиционеров деловито переложил наган из кобуры за пазуху:
— Ежли взял себе в соображенье, так оставь.
Иван усмехнулся. Это явно не понравилось всем троим: суровые взгляды их разом сошлись на его чуть побледневшем лице. Старший повторил предупреждение и огрел хворостиной по крупу сильного, запотевшего на боках жеребца. Конь рванул так, словно собирался выскочить из оглобель, из-под копыт ошметьями брызнул спрессованный снег.
И тогда Иван услышал за спиной надрывный крик, перешедший в причитания. Это, сраженная происшедшим, плакала Настя. Иван не оглянулся и даже не повел ухом, но сколько раз потом, уже будучи в тюрьме, он мысленно видел набрякшие слезами длинные черные Настины глаза! Может, и бежал-то из заключения он ради них, чтоб утешить эту близкую, верную ему женщину.
Бежать-то бежал, да не знал, куда теперь податься. На Теплую речку? Так там его ждут уже, снова схватят — и в Красноярск. Если бы определиться в Ачинске, но человек — не иголка, разве скроешься среди чужих! Вот и выходит, что как ни крути, а остается для тебя, Иван, одна нехоженая тайга, глухомань вековечная, где медведи да пухлые непролазные снега. А надежда у тебя лишь на то, что когда-нибудь сменится власть.
Провальный сон освежил Ивана, думалось неторопко, обстоятельно. И именно теперь понял он со всей ужасающей ясностью, что боится не столько нового ареста и суда — хрен с ними! — сколько чужой ему черной тайги и лютого одиночества. Он же обыкновенный человек, а не какой-то хищный зверь. Мать родила его добрым.
За беленой перегородкой временами постукивала о пол деревянная нога хозяина. Кто он такой? Ради чего приютил незнакомого ему Ивана? На эти и другие вопросы, то и дело возникавшие в его сознании, Иван не мог дать ответ. Разве что придет Сима и как-то объяснит Ивану все это.
Затем Соловьев, попросив у хозяина бритву, сел перед зеркальцем и увидел в упор чужое, белое как полотно лицо. На впалых щеках и на подбородке топорщилась густая рыжая щетина, посинели и растрескались сухие губы, а в глазах затаилась настороженность, как у почуявшей кошку мыши.
Хозяин подтянул сыромятный ремень деревяшки, опустил пониже штанину и сел на лавку напротив. Некоторое время он молча наблюдал, как Иван густо намыливал щеки и правил бритву на ладони, затем вкрадчиво проговорил:
— Ищут, подлюги.
В руке у Ивана застыл помазок.
— Кого ищут?
— Знамо кого. Может, тебя, — понизив грубоватый голос, испытующе сощурился хозяин.
Иван невольно отвел взгляд. Мужик был, видать, тертый, знал, кого и зачем прятать. От этой мысли стало спокойнее. Соловьев добрился и дружелюбно сказал все еще наблюдавшему за ним хозяину:
— Не задержусь.
— Уж и дела, — недоверчиво протянул тот, затем простучал деревяшкой к порогу и тут же вернулся к столу. — С ума спятил люд православный. Жалятся, как осы. А бог спросит со всех. Куда ты скроешься от божьего суда?
Хозяин говорил с густым присвистом в груди. Казалось, его распирает ненависть ко всему на свете и он не в силах совладать с нею. Он еще не разобрался в Иване и, наверное, жалел, что нервы сдали, не сдержался — бросил угрюмо, с досадой:
— Иди за ради Христа.
— Не задержусь, — повторил Иван.
Сима пришла к вечеру, пахнула холодком, свежая, похорошевшая, с аккуратно пришпиленными на затылке прямыми волосами. От ее коричневой кашемировой юбки и коричневой же, из гипюра, кофты тонко веяло ландышами. Иван с удовольствием потянул ноздрями необыкновенно волнующий запах раннего лета.
— Не узнаете? — хохотнула она.