— От зависти беды, — назидательно говорил Автамон Гавриле. — От нее и переворот. Берут большевиков завидки на чужие пожитки.
— Ты зубы не заговаривай, Васильич, — послюнив заскорузлый палец, зашелестел тетрадкой председатель.
— Пусть рубит, коли замахнулся, — сдержанно, с затаенной враждебностью произнес Дмитрий, разглядывая Автамона. Мужик был не из видных, уж и порядком одряхлел, но внутренняя сила жила в нем: такого сломить не просто.
— Ну чего слушать Пословина, понимаешь! — Гаврила боком посунулся к распахнутой калитке.
Сузив маленькие глаза, Автамон заступил дорогу председателю:
— Погоди.
— Чо годить-то! — насупился Носков.
— А вот чо. Ты, Гаврила, при службе, командир-от тоже — эвто я соображаю. А как оказался тута Гришка? Не зависть ли приволокла его к моему двору? Ишь, заглядывает, как собака в кувшин.
— Ну и чо?
— Поразмыслить надо, почему эвто ты, Григорий, новой власти много милее. Вроде как от меня ей более пользы, а? Я власть креплю мясом да хлебом. А ты чем?
— Сознательностью рабоче-крестьянской, — вывел Дмитрий Носкова из затруднительного положения, в которое тот неожиданно попал.
— Чо ж эвто за сознательность така? И дорого ты ценишь ее, товарищ командир?
Автамон был из тех, кто любыми средствами пытался утвердить на земле свою правду. Но эта правда устраивала только одних богатеев. Еще в подмосковном ткацком городке, где Дмитрий работал на фабрике, ткачи выбрали его в контрольную комиссию, которая тем и занималась, что караулила, как бы хозяин фабрики не поджег фабричные цеха. Вот оно до чего дошло! Даже богатства своего кровного не жалел, чтоб досадить рабочим! И Автамон не так уж простоват, когда рассуждает о собственных правах.
— Крепят власть твои батраки. Разве б один управился с таким-то скотом! — сказал Дмитрий.
— Значится, я и никто, — развел руками Автамон. По всему его виду можно было судить, что Дмитриевы слова не произвели на него впечатления. Много подобных резонов слышал он от озлобленных станичников, порою бывало горько, и даже слишком, да что поделаешь — приходилось глотать обиду.
Продразверстка сперва привела Автамона в замешательство. Свои же станичные прямиком шли в его стада, без спроса считали скот. Заглядывали в амбары — искали солонину и шерсть, забирали овчины и конские шкуры.
Вроде бы все знали теперь о хозяйстве Пословина, да только он тем временем не хлопал ушами: в один год из молодняка составил еще отару, которую отогнал в горы, подальше от завистливых глаз. Чабаном на ту отару он взял сметливого, плутоватого хакаса Миргена Тайдонова, который мог провести кого угодно, потому-то за нее Автамон был спокоен — а это как-никак выручка на черный день.
— Никто я, — повторил Автамон, щурясь на солнце.
— Ты есть хозяин скота и фамилия твоя во всех сельсоветских списках, — резонно заметил Гаврила. — Не выкручивайся.
Автамон посмотрел в бритое, с прямым носом и прямыми бровями смугловатое лицо Дмитрия и произнес тихим, совсем незлобивым голосом:
— Ты партейнай, комбат, тебе виднее.
Между тем Дмитрий с любопытством оглядывал постройку. Дом будет — каких нет в станице, сруб готов, белеет на стояках отесанными боками, уж подведен под высокие стропила. Не боится Автамон, что заберут, потому и строит. Школа-то общественная в станице намного худосочнее автамоновских новых хором.
Гаврила перехватил хмурый взгляд Дмитрия:
— К чему, Васильич, эдакой терем?
— Кольку женю, да и Таньке пора невеститься.
— Теперь, однако, показывай быка, — нетерпеливо запереступал ногами Григорий.
У Автамона опять отвалилась челюсть. Бык был источником и в то же время живым символом его могущества в станице, отнять быка — значило отнять уважение у станичников. Это был удар Автамону, нацеленный в самое сердце, что прекрасно понимал не только он, а и те, кто пришел к нему.
— Само собой, мясо можно взять с тебя и овцами, — щадя самолюбие Автамона, сказал Гаврила. — Но что за овцы теперь, об эту пору? Худоба одна, кожа да кости. Овец осенью брать надо. А отчего же бык не в стаде?
— Ногу сбил.
— Прирезать — и точка! — взмахнул кулаком Григорий.
— Он чо зависть делает! — Автамон кивком показал на Григория и, облизав сухие губы, широко распахнул калитку. — Иди режь! Режь, мать твою… Чужой бедой сыт не будешь.
По щепкам, опилкам и прочему строительному мусору молча, как на похоронах, прошли во двор. Миновали столетнюю, осунувшуюся избу Пословина с обомшелою двускатной крышею. На крылечко, завидев гостей, пугливо вышагнула болезненная, лиловая, чуть живая жена Автамона, подслеповатыми глазами уставилась на незнакомого ей Дмитрия.