«Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, – вспомнил он вдруг известное любому школьнику лирическое отступление Гоголя в „Мертвых душах“, – а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро, живьем, с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню – кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход – и вот она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух».
Увлекшись, Василий Николаевич, наверное, дочитал бы в уме лирическое отступление Гоголя до конца, до последних его, самых сокровенных строчек: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства», – но в это мгновение к нему подоспел метрдотель, разодетый под русского степенного мужичка – в красную рубаху-косоворотку и сафьяновые сапожки. Наметанным глазом он безошибочно угадал в Василии Николаевиче богатого посетителя, подхватил его под локоть и повел в глубь зала, в уютный его уголок, где за резною колонною стоял особый, рассчитанный на самых дорогих гостей столик. Тут же появились и официанты, а вернее, половые, тоже все в рубахах-косоворотках, подпоясанные затейливыми поясками и в легоньких бесшумных сапожках. Василий Николаевич подивился их проворству: в считанные минуты официанты-половые приняли от него заказ, ни в чем не отказав, даже в столь изысканном и явно не из русской кухни блюде, как его любимые жульены из кур и грибов. Он невольно сравнил порядки в этом новозаведенном ресторане с порядками в том же ЦЦЛ или в Доме Художника. Там, прежде чем занять столик, надо было простоять добрых полтора, а то и два часа в предбаннике, дожидаясь очереди, одаривая пышную, армянского происхождения женщину-метрдотеля шоколадками. Но и шоколадки не всегда помогали, и особенно таким вот, как Василий Николаевич, провинциальным художникам, которых столичные метрдотели и официанты не знали да и знать не желали, отдавая предпочтение своим, московским ежедневным завсегдатаям, хотя большинство из них и были самыми заурядными малярами и графоманами. Здесь же, в «Русской тройке», все было иначе, здесь, в провинциальной глуши, раньше столиц научились уважать в человеке прежде всего человека. Василий Николаевич по достоинству оценил провинциальную эту простоту и радушие: все здесь было устроено действительно незатейливо, простенько, но вместе с тем и как-то очень по-русски, широко и раздольно. Так что первоначальная ирония Василия Николаевича была, пожалуй, неуместной, и ему стало немного неловко за нее…
После первой рюмки коньяку под зелень и буженину настроение у него еще больше поднялось, окрепло, и он откровенным образом принялся пировать, порядком соскучившись по таким вот пирам-раздольям, когда можно себе позволить все что угодно.
А тут еще и оркестр, разнаряженный под цыган, заиграл плясовую купеческую песню. Из-за столиков в центр зала, в круг, пара за парой, а потом и поодиночке вмиг высыпали притомившиеся за столами от водки и закусок вечерние и ночные гости. По одному только их виду Василий Николаевич понял, что народ здесь собирается не абы какой, не всякая там голь перекатная, которая дрожит над каждой копейкой и каждым рублем, а знаменито богатый, состоятельный, умеющий хорошо поработать, нажить это богатство, а после и хорошо, вдоволь и всласть отдохнуть. Особенно интересными и привлекательными ему показались женщины: все в дорогих вечерних нарядах, в жемчугах и перстнях, и какие все красавицы (поистине уж русские!), зажигательные и томные. Они тут же обнаружили за столиком Василия Николаевича, человека для них нового, появившегося в «Русской тройке» впервые, вытащили его в центр зала и закружили, заполонили в танце. Василий Николаевич пробовал было вначале сопротивляться, а потом махнул на все рукой и, поддавшись их полону, легко пустился в пляс-перепляс, вспомнив, что в молодые свои, деревенские годы он не хуже других танцевал в сельском клубе и вальс, и фокстрот, и «сербиянку с выходом». Женщины в одно мгновение оценили его умение, запели подозрительно вольные частушки с намеком и завлеканием. Он им ответил тем же. В общем, родство душ тут же обнаружилось, окрепло, а после еще двух-трех рюмок, выпитых уже совместно, за знакомство и продолжение знакомства, перешло в настоящую дружбу, которая в будущем могла сулить и настоящую любовь.
Вскоре обнаружился и предмет этой возможной любви. В круг для одиночного какого-то, сольного танца вышла вдруг женщина лет тридцати пяти, которую Василий Николаевич разглядел и выделил и раньше. Она была заметно красивей своих подружек-соперниц, танцевала с неподдельным особым весельем и особой женской удалью. Это именно про таких чаще всего и говорят: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». И, главное, как раз эта женщина первой и вытащила Василия Николаевича из-за стола, тоже по своим тайным приметам выделив его среди других мужчин, заставила пуститься в пляс и петь частушки.
Одиночного танца этой женщины, как сразу догадался Василий Николаевич, все очень ждали, он, наверное, был обязательным на каждой такой вечеринке, ритуальным, что ли.
Вначале женщина, широко, по-лебединому раскинув руки, прошлась-проплыла по кругу, потом раз-другой притопнула лакированными туфельками, потом вздрогнула пышными роскошными плечами и шеей, повернула руки ладонями вверх, ослепляя всех сиянием, должно быть, бриллиантов на пальцах, и наконец закружилась-зашлась в таком танце, в такой метели и вьюге, что у всех зрителей просто перехватило дыхание. Мужчины один за другим начали выхватывать из карманов деньги, по большей части доллары, и под одобрительный гул зала бросать их под ноги плясунье. Но она не обращала на эти доллары никакого внимания, топтала их ногами, отбивалась от их кружения все так же широко, по-лебединому раскинутыми руками и все хохотала и хохотала, словно подзадоривала совсем обезумевших мужчин: «Мало, мало, мало!!!».
Василий Николаевич не выдержал этого ее ехидства и насмешки – выхватил из кармана пачку долларов, в одно движение разорвал на ней бумажную ленточку-переплет и, посрамляя всех остальных мужчин, бросил над головой красавицы, которая тут же утонула в хрустящих, похожих на зрелые июльские листья купюрах. Но зато как он был вознагражден за свою щедрость! Не сбиваясь с ритма, женщина вдруг подбежала к нему и затяжно, обжигающе жарко поцеловала прямо в губы, обдав перед этим таким зовущим взглядом, что Василий Николаевич окончательно потерял рассудок и дыхание. После поцелуя и взгляда женщина, опять-таки не сбиваясь с ритма, ловко и заученно (должно быть, делала это уже не первый раз) стала подбирать с пола разлетевшиеся доллары, складывать их на ладони в большую и все разбухающую пачку, а когда последний доллар был подобран, вдруг с веселым, не менее ошеломившим Василия Николаевича озорством и нахальством спрятала их за вырез глубоко декольтированного вечернего платья.
Ресторанная публика одобрительно и завистливо ахнула, а Василий Николаевич, совсем уже пьянея, подумал: «Нет, все-таки умеют веселиться русские люди!».
Но танец наконец закончился, последние его вакхические звуки умолкли, и в зале наступила умиротворительная, словно полуденная тишина. Все опять накинулись на еду и выпивку, но как-то тяжело и одурманенно. Мужчины (было видно) начали сожалеть о понапрасну в экстазе выброшенных деньгах, а женщины – откровенно завидовать своей удачливой сопернице (кажется, Даше), которая так легко окрутила их незадачливых мужей и кавалеров. Правда, ни мужчины, ни женщины подлинных своих запоздалых чувств (раскаяния и зависти) не выдавали, а наоборот, старались быть бесшабашно веселыми, многие срывались на вычурные полукавказские тосты, но тяжесть и надрыв от этого лишь усиливались, и все их застолье, выпивка больше стали походить на похмелье.