На работе пару недель царило предсказуемое затишье. Летние месяцы были дождливыми и ненастными, зато сентябрь выдался теплым и солнечным. Мы получали на десять процентов меньше звонков, чем в тот же период прошлого года. Видимо, по случаю хорошей погоды людям не хотелось сидеть дома и они дружно отправились в парки и пивные сады.
В пятницу я решила сбежать с работы пораньше, за тридцать минут до того, как телефонная служба поддержки официально закрывалась до понедельника. Я просто взяла сумку и с независимым видом вышла из офиса. Я не знала, заметили мое исчезновение или нет, но, думаю, не заметили, а если и так, мне на это было ровным счетом наплевать.
Меня встретили немноголюдные улицы. Вечерний «исход» из офисов еще не начался. Сперва я собиралась, как обычно, дойти до метро и поехать домой, но потом передумала. Ведь была пятница. А по пятницам я не спешила домой после работы. Меня ждали Марни и Чарльз.
Я зашагала к другой ветке метро: нужная станция находилась не близко, зато по пути к дому Марни не нужно было делать пересадку. Через пару минут пришел поезд, и я устроилась на свободном сиденье в середине вагона: там меньше была вероятность, что придется вставать, чтобы уступить место какому-нибудь пенсионеру с тростью или беременной женщине с животом, лезущим на нос. Напротив меня сидела юная парочка, небрежно одетая: он в спортивных штанах и свитере, она в легинсах и темно-синем худи. Им было лет по шестнадцать — я удивилась, что ребятки в такое время не в школе, — и они были ужасно трогательные. Такие не видящие ничего вокруг себя, такие влюбленные. Его ладонь лежала на ее бедре, несколько выше, чем позволяли приличия, но это выглядело мило, а не вульгарно. Ее голова покоилась у него на груди; думаю, ей было хорошо слышно, как бьется у него сердце. Он время от времени склонялся к ней и прижимался губами к ее лбу, не столько целуя, сколько просто прикасаясь. Они, кажется, вообще не замечали ничьих взглядов, ничьей зависти к их молодости, к их любви, к их наивности.
Я так засмотрелась на этих ребят, что, лишь когда они встали и вышли, начала думать о том, какой прием меня ожидает у Марни и Чарльза. Может, они дальше порога меня не пустят? Или вообще не откроют дверь? Я постоянно изводила себя разнообразными переживаниями вроде этих. Все они сейчас казались совершенно несущественными: состояние моих ногтей, какой-нибудь слух, циркулирующий по офису, всякие высказывания моей матери или, наоборот, ее игры в молчанку. Джонатан учил меня снижать градус переживаний, трезво оценивая их реальный масштаб: мои ногти не интересовали ровным счетом никого, кроме меня самой, даже самый скверный слух мог обернуться для меня самое большее потерей работы, повлиять на то, что говорит моя мать, было не в моих силах. Я попыталась применить этот подход к новой причине для беспокойства, но он не только не унял мою панику, а, напротив, еще усилил ее. Ведь если смотреть шире, речь шла не просто о том, откроют мне дверь или нет и каким тоном со мной будут разговаривать. Речь шла о траектории развития едва ли не самых важных отношений в моей жизни. Я не могла умыть руки, как это было с моей матерью, и просто смириться с тем, что она находится в ужасном месте. И не могла делать вид, что самый худший исход скажется только на маленьком уголке моего жизненного пространства. Потому что таких маленьких уголков можно опустошить лишь считаное количество, прежде чем комната начнет выглядеть неуютной.
Мы с Марни не разговаривали целую неделю. Я знаю, это не кажется хоть сколько-нибудь долгим периодом, но для нас подобный перерыв был необычным. В школе мы почти не расставались: звонко смеялись в автобусе, сидели за одной партой, обедали в школьной столовой. А во время учебы в университете созванивались каждый день, потому что случалось очень много важного и каждой новостью хотелось поделиться с подругой, ведь ей это тоже могло показаться смешным, интересным или полезным. И, даже повзрослев, мы общались как минимум раз в день, не обязательно по телефону. Иной раз это было короткое сообщение, или письмо по электронной почте, или просто фотография, но — как в детстве, когда папа научил нас с Эммой делать телефон из бумажных стаканчиков и мотка нити, туго натянутой между окнами наших спален, — это был канал, который всегда связывал нас друг с другом.
Я не знала, как возобновить общение. Всякий раз, когда я об этом думала, внутри у меня поднималась волна паники. Мне не хотелось признавать, что, будучи поставлена перед необходимостью сделать выбор, она выбрала не меня. Более того, она впервые за всю жизнь выгнала меня из своей квартиры! Невыносима была мысль, что наш разрыв может быть чем-то непоправимым. Вот бы, как раньше, отправить ей фотографию сэндвича с бобами, который я накануне ела на ужин, или закатного солнца, или забавного завитка, обнаруженного в тот день в моих волосах!