В передней было темно.
— Постой-ка, вот в той, кажется, все стекла целы, — сказал управхоз, и голос его раздался глухо и странно в тишине нежилой квартиры.
Снова проскрежетал ключ, и Катя вслед за управхозом нерешительно вошла в комнату.
Это оказалась довольно большая комната, которая, очевидно, служила кабинетом тем, кто жил здесь раньше.
Катя, все еще с ребенком на руках, внимательно оглядывала чужое жилище, в котором теперь она будет жить.
Большой письменный стол, старинный шкаф красного дерева, полный книг, широкий диван, два вольтеровских кресла. Что в этой комнате давно не живут, было заметно сразу: письменный стол был совершенно пуст, все мелкие вещи с него убраны, диван закрыт куском холста, кресла застланы газетами. На выцветших обоях отчетливо выделялись более темные пятна, оставшиеся от снятых картин. Книжный шкаф был поставлен перпендикулярно к стене, отгораживая от окон часть комнаты. Тут, за шкафом, в нише, и стояли эти картины и низкий деревянный сундучок.
— Тут профессор жил, ученый очень человек, книги писал, — говорил управхоз, видно, считая своим долгом познакомить таким образом старого профессора, живущего сейчас за тысячу верст отсюда в тихом сибирском городке, с этой хмурой девочкой, которую он, управхоз, привел в профессорское жилище.
— Ты тут ничего не трогай. На кухне, что надо по хозяйству, ну там чайник, ведра, — это бери; не такое время, чтобы считаться. А в комнате ничего не трогай. И главное, следи насчет затемнения — штору спускай аккуратно.
— Хорошо, — сказала Катя.
Она уже обошла всю комнату и теперь неподвижно стояла перед большой изразцовой печью.
Глаза ее медленно скользили по белым, блестящим, холодным изразцам.
— Печурки нету… — прошептала она упавшим голосом.
— Да, это действительно, — пробормотал управхоз. Он, нахмурившись, посмотрел на печь и добавил, словно оправдываясь: — Они ведь еще летом эвакуировались.
Катя молчала. А он знал не хуже ее, что это значит — остаться без печурки.
— Вот что, — сказал он. — Ты сходи в восемнадцатую квартиру, к Трифонову; это тут — со двора. Он делает печурки, так ты с ним уж договорись как-нибудь. Скажи, я послал. А на чердаке возьмешь доски; мы там переборки разобрали, так еще осталось немного. Поищи там в самом конце, я их толем прикрыл. Ну, вот тебе ключ. Смотри, не теряй, другого нету.
Катя взяла ключ, а он все еще стоял, хотя делать ему здесь уже было нечего. Потом он решительно пошел к дверям, но там еще раз остановился и, обернувшись, посмотрел на детей.
— Ну что ж, живите тут… сколько протянете, — проговорил он тихо.
И вот уже слышно, как со стуком захлопнулась за ним дверь. Словно очнувшись от этого звука, Катя подошла к креслу и, сняв газеты, со вздохом облегчения посадила в него Митю. Потом она сняла газеты и с другого кресла, положила на стол платок и книгу, стащила с головы шапку и опять, уже по-хозяйски, оглядела комнату.
— Ну, вот мы и дома! — сказала она.
12
Катя медленно шагала по крутым, грязным, выщербленным ступеням. Да она никогда не кончится, эта чертова лестница. Может, это уже чердак? Но это как раз и оказалась квартира 18.
Из-за двери слабо доносился звук пилы. Катя встала на цыпочки и с усилием дернула круглую ручку старого звонка. Слабый, дребезжащий звук задрожал там, внутри, — и замер.
Катя прислушалась. В наступившей тишине снова стал слышен звук пилы.
Она терпеливо ждала.
Наконец из-за двери раздался негромкий женский голос:
— Кто там?
— Мне к Трифонову, — сказала Катя, — меня управхоз послал.
Дверь медленно приоткрылась, и в образовавшейся темной щели Катя увидела внимательно уставившийся на нее глаз. Ей видна была только часть лица стоящей за дверью женщины — маленькой, с узким, недобрым лицом, закутанной в грязный шерстяной платок. Женщина молчала, подозрительно рассматривая Катю.
— Мне Трифонова надо видеть, — повторила Катя. — Дома он?
Ничего не отвечая, словно не расслышав ее слов, женщина продолжала рассматривать Катю. Потом она приоткрыла дверь немного шире и неохотно пропустила ее.
Катя нерешительно вошла в большую полутемную кухню.
Видно было, что этой кухней давно никто не пользуется, через нее только проходят. Большая, пустая, мертвая плита — странно подумать, что когда-то ее топили, что на ней варилась еда. Мертвая раковина, мертвый кран, из которого давно не идет вода. Нет ни табуреток, ни кухонного стола…
В углу у окна широкоплечий человек в ватнике и ушанке пилил кухонную полку. Он даже не взглянул на вошедшую девочку и медленно продолжал пилить, согнувшись и придерживая доску левой рукой.