Следующим местом, куда они отправились, был банк, с длинной приставкой к этому слову в названии.
- Мне надо поговорить насчет работы, - сказала Евгения.
Дежурный, узкоплечий молодой человек с аккуратнейшими усиками и бородкой, закованный в строгий костюм, как в доспехи, вежливо ответил:
- Это к Мерсицыну, но его нет.
- Ему звонили по этому поводу, - сказала Евгения и посмотрела на молодого человека многозначительно.
- Я понимаю... Но его нет и нескоро будет. Он прооперирован.
- Вот как, - сказала Евгения.
- Лежит в Балашихе.
- Отлично, - сказала Евгения и пошла к выходу.
Молодой человек с удивлением посмотрел ей вслед и даже в каком-то недоумении и некстати пробормотал:
- Вы так думаете?
- Завтра мы едем в Балашиху, - сказала Евгения Кларке.
- Здорово! - сказала Кларка. - Хочу на природу!
Вечером Кларка наконец-то познакомила Евгению со своим мужем. Он был невысок, плотен, коротконог и довольно-таки короткорук - то есть полная противоположность высокой Кларкиной стройности. Представляя его, Кларка даже опиралась о его плечо локтем, как о подставку. Кларкин муж был озабочен, он в тот же вечер вылетал в Мюнхен по делам, поэтому знакомство с Евгенией было для него чисто формальным. Кларка засунула в небольшой чемоданчик две чистые рубашки, палку сухой колбасы и бутылку армянского коньяка, и муж отправился в аэропорт. Евгения же затворила дверь и постаралась отключиться от всех внешних звуков. Она лежала в беззвучном пространстве, в тишине и покое, но что-то все равно мешало сосредоточиться. "А... - догадалась Евгения. - Банка с засохшим столярным клеем! Непорядок. Надо сказать Кларке, что пора это убрать".
Медицинский центр имени какого-то выдающегося мирового светила, которого в народе никто и не знал, - поэтому звали этот центр просто "Балашиха" по названию прежде бывшей на этом месте совершенно незначительной деревеньки, которую все-таки кто-то еще помнил, - располагался на самой что ни есть природе, в сосновом лесу. Пока они шли к главному корпусу по аллее, пронизанной самым настоящим, неподдельным сосновым воздухом, Кларка только восторженно вздыхала:
- Чудо! Чудо! Нет, это просто чудо как хорошо!
Евгения оставила Кларку в огромном вестибюле главного корпуса, а сама направилась вглубь. Она не села в лифт, а пошла по лестнице, с этажа на этаж, с этажа на этаж, а потом длинными, запутанными коридорами.
- Вам кого? - окликали ее медсестры с медпостов.
- Мерсицына, - отвечала Евгения.
И шла, шла дальше.
- Мерсицын в сорок третьем, - сказали ей в одном месте.
- Я знаю, - сказала Евгения.
И постучала в дверь сорок третьего номера.
Мерсицын, человек в новом спортивном костюме с совершенно невыдающейся, но, тем не менее, абсолютно положительной внешностью, играл в шахматы с соседом по палате, мужчиной в больничной пижаме, со внешностью более выдающейся, но менее положительной.
- Я к вам, - сказала Евгения.
Мужчина в пижаме поднялся и тактично вышел.
- Это ваша? - спросила Евгения, вынимая из сумочки старую газету.
Мерсицын побледнел.
- Кто вы? - спросил он и почему-то оглянулся.
- Это неважно, - сказала Евгения. - Но вы не ответили на мой вопрос.
- Бред, - сказал Мерсицын.
- Должна вам сказать - ваш желчный пузырь в прекрасном состоянии, сказала Евгения и положила газету рядом с шахматной доской.
- Я прооперирован! - вскрикнул Мерсицын фальцетом.
- Да ладно, - сказала Евгения.
- Кто вы? - повторил Мерсицын тихо. - Что вам от меня надо? - он напряженно смотрел на Евгению, а потом, опять перейдя на фальцет, истерично закричал: - Уйдите! Уйдите!
В палату ворвался мужчина в пижаме, и по стремительности этого рывка Евгения поняла, что его тело под пижамой совсем не источено болезнью, напротив.
- Все в порядке, - сказала ему Евгения. - Не беспокойтесь.
И выскользнула за дверь.
В отсутствие Евгении Кларка времени зря не теряла. Когда Евгения подошла, она отчаянно кокетничала с весьма изможденным, желтолицым, но все еще интересным мужчиной. При этом она ела конфеты, купленные рядом в киоске, прямо из коробки и держала наготове сигарету. (Кларка любила совмещать удовольствия.)
- Мы спешим, - сказала Евгения и, не замедляя шаг, пошла к выходу.
Разочарованная Кларка нагнала ее уже у начала аллеи.
- Он - сердечник,- сказала Евгения. - Ему противопоказаны острые ощущения.
Когда они уже садились в машину, Евгения увидела, как из дверей главного корпуса медицинского центра имени великого ученого, а по мнению большинства населения - исчезнувшей деревушки, выскочило несколько явно агрессивно настроенных мужчин. Среди них был и сосед Мерсицына по палате, но уже не в больничной пижаме, а в черной кожаной куртке.
- Едем, - сказала Евгения. - Чем быстрее, тем лучше.
Кларку не надо было упрашивать, она рванула к городу с максимальной скоростью, с особым злорадством обходя шоферов-мужиков.
Часов восемь уже было. Кларка лежала в ванной, утопая в разноцветной мерцающей пене, девочки-близняшки тихо переговаривались, мусоля учебник, а муж Кларки в номере отеля в Мюнхене, перекусив экономии ради копченой колбасой, доставал коньяк в ожидании приятеля-немца. Тогда-то и зазвонил домофон.
- К тебе! - объявила мокрая Кларка в небрежно наброшенном банном халате, появляясь на пороге комнаты, в которой обитала теперь Евгения.
- Кто? - поинтересовалась Евгения.
- Сама разбирайся, - и Кларка убралась обратно в ванну.
Евгения подошла к дверям... Позвонили коротко и осторожно, как бы стесняясь. Вошли четверо. Похожих, почти одного роста, в одинаковых черных длинных пальто и черных туфлях большого размера, все в шляпах.
- Что вам угодно? - спросила Евгения, не пропуская их дальше прихожей.
- Сколько? - спросил один из четверых.
- Не понимаю, - сказала Евгения.
- Сколько вам нужно? Что тут непонятного? - возмутился другой.
- Тише! Тише! - зашикали на него остальные. - Мы спокойно... Мы договоримся...
- Мы не договоримся, - сказала Евгения и указала рукой на дверь.
Четверо стушевались и ушли, один за другим, в дверь, тяжело ступая тяжелыми большими туфлями, носатые, похожие один на другого, как унылые братья-гномы.
"Да... - подумала Евгения. - Кого-то я вспугнула... Но это не те..."
Николай Павлович один был в квартире. Жену и детей отправил к теще еще вчера под хитроумным предлогом. Закрылся на два замка, на цепочку и теперь метался по квартире, не находя себе места. Коньяк не помогал, потом было только хуже с сердцем, и он перестал его пить. У жены были успокоительные таблетки, но он не хотел пить таблетки. При чем тут таблетки? Вот если бы можно было дать таблетки этим идиотским обстоятельствам! "Что делать? Что делать?" - думал несчастный Николай Павлович. Он был трусом, он это понимал и при этом многого хотел. Не надо быть трусом, если многого хочешь или, наоборот, не надо хотеть многого, если ты трус. Позвонил сыну от первого брака - взрослому, основательному мужику.
- Как дела? - спросил с напряжением.
- Нормально. А что звонишь?
- Просто... Узнать...
- Нормально дела. А у тебя?
- Тоже нормально.
Помолчали.
- Ну, пока?
- Пока.
"Вот и поговорили! - думал несчастный Николай Павлович. - Вот - сын! Это - сын! Это - жизнь..." - в несчастности своей совершенно забыв, что сам когда-то от него ушел, бросив, отстранив, отринув рвущегося к нему, привязчивого, неловкого, безобразно стриженного ребенка. Да и не любил он его никогда. А кого он любил? Когда-то мать, отца, брата... И после уже никого. Так ему казалось сейчас.
В полном изнеможении он лег на диван в зале и накрыл ухо диванной подушкой. И вдруг успокоился. Как будто спрятался наконец.