– Ладно, – с угрозой произнес обвиняемый, швыряя на стол бумаги, – ты у меня еще поплатишься, сволочь. Что дадут – отсижу, а потом мы с тобой встретимся, Татьяна Григорьевна. Может быть, мне повезет на суде, и тогда мы встретимся с тобой совсем скоро. Так что жди меня, любимая, и я вернусь.
Помыться не забудь, я грязнуль не люблю.
На суде Горшкову не повезло, по совокупности преступлений ему дали семь лет. Слова Татьяны оказались пророческими, в колонии ему снова не повезло, ибо самый авторитетный в отряде осужденный имел личный и весьма острый зуб на всех насильников и развратников. В попытках защититься и постоять за себя Горшков нанес кому-то увечья и получил новый срок.
– Я сделала запрос; – безнадежным голосом сообщила Татьяна, – Горшков Александр Петрович, шестьдесят девятого года рождения, освободился из мест лишения свободы в мае этого года. Из колонии направился якобы в Тверскую область, но туда не прибыл. Местонахождение его неизвестно.
В кабинете повисла тишина. Настя и Коротков сочувственно смотрели на Татьяну, Миша Доценко уставился в лежащий на столе листок с ответом на запрос. Тверская область граничит с Московской, совсем близко.
– Татьяна Григорьевна, – спросил он, по обыкновению называя ее по имени-отчеству, – а этот Горшков похож на убийцу? Мне всегда казалось, что половой психопат – это одно, а человек, который убивает, – это немножко другое. Разные типы личности.
– Брось ты, Михаил, – махнул рукой Коротков, – похож – не похож… Это все наши кабинетные измышления. И потом, ты по своей интеллигентской манере называешь его половым психопатом, а я со всей большевистской прямотой назову его сексуальным маньяком, и буду прав. А когда человек маньяк, то это надолго. На всю, можно сказать, оставшуюся жизнь. И проявляться его мания может в чем угодно. Разве не так? Ну скажи, Ася, я прав?
– Не знаю, – покачала головой Настя. – Это надо у специалистов спрашивать.
– Да при чем тут специалисты? – продолжал горячиться Юрий. – Разве мало мы знаем сексуальных маньяков-убийц? Один приснопамятный Головкин по кличке Удав чего стоит, а про Чикатило я вообще молчу. Хотелось ему оригинальных сексуальных ощущений, а кончилось все кучей изуродованных трупов. Вот и весь расклад. Таня, фотографии Горшкова есть?
– Найдутся. Но время, Юра, время… Любительские фотографии можно взять у его родителей, но на них ему самое большее семнадцать, а теперь ему двадцать девять, и за плечами столько лет в колонии, что опознавать его по тем снимкам бессмысленно.
– Это точно, – подхватил Доценко, – но можно взять последние фотографии, которые делали в колонии для справки об освобождении. Они, конечно, «мертвые», и прическа у него теперь неизвестно какая, но на компьютере сделают несколько вариантов. Попробуем…
– Что попробуем? – перебил его Коротков, в голосе которого явственно проступала безнадежность. – Будем предъявлять эту фотографию всем участникам телемоста, которые находились на Арбате? Во-первых, мы их год собирать будем, а во-вторых, это нам ничего не даст. Ну, допустим, его никто не вспомнит. Так это вовсе не означает, что его там и в самом деле не было.
Допустим, кто-то его вспомнит. И что? Мы будем знать, что в игру с нами играет именно он, а толку-то? Его ж искать надо, и весь вопрос в том и состоит, что мы не знаем, где искать. В розыск мы его, конечно, объявим, но надежды мало. Нужны идеи. «Идеи. Где ж их взять? Татьяна думала о том, что сейчас, в половине одиннадцатого вечера, она сидит на Петровке, и, пока не выйдет на улицу, ей ничего не грозит. Но ведь она не может сидеть здесь вечно. Хуже того, она вряд ли узнает Александра Петровича Горшкова, окажись он рядом с ней на улице или в транспорте. Миновало одиннадцать лет, за эти годы через руки следователя Образцовой прошло столько подследственных, что их лица слились в ее памяти в неясный облик. Некоторых она помнит очень отчетливо, некоторых не помнит совсем, но для того, чтобы узнать человека через одиннадцать лет, нужно в деталях знать его лицо и мимику. А детали стерлись… Она, конечно, может восстановить в памяти внешность Александра, но без этих деталей ей каждый второй прохожий будет казаться злополучным Горшковым.
Настя словно прочитала ее мысли.
– Таня, ты хорошо помнишь его лицо? – спросила она.
Татьяна отрицательно помотала головой.
– Только в общих чертах. Я его либо вообще не узнаю, либо начну узнавать во всех подряд.
– Понятно. Тогда остается одно: искать, его изнутри.
– Изнутри? – переспросил Коротков. – Что ты имеешь в виду?
– Самого Горшкова. Юра, у него есть какой-то собственный план, какие-то заумные идеи. Он же мог просто разыскать Татьяну, это несложно, учитывая ее писательскую популярность. Разыскать и… В общем, понятно. Но он этого не сделал. Он затеял целую драму, в которой выступает режиссером и актером.
Значит, он чего-то хочет. Чего? Из всех здесь присутствующих только одна Таня с ним общалась, и общалась долго, только она более или менее знает его характер и стиль мышления. И только она может додуматься и ответить на вопрос: чего он хочет. Если мы это поймем, мы придумаем, как дать Горшкову то, чего он хочет, чтобы остановить его.
– Остановить или поймать? – зло прищурился Коротков. – Подруга, мы с тобой служим в карательных органах, а не в благотворительной организации. До появления трупа Старостенко мы еще имели бы право на то, чтобы его останавливать и на этом считать свою миссию исчерпанной. Но он уже показал, что умеет убивать, и занятием этим скорбным вовсе не гнушается. Посему не останавливать его мы должны, а искать, хватать за шкирку и тащить волоком в зону. Мы, Ася, сегодня говорим уже не о Шутнике, а об убийце.
Настя опустила голову, подперев лоб кулаками. Татьяне на миг показалось, что она сейчас заплачет, но, присмотревшись внимательнее, она увидела, что Каменская пытается спрятать улыбку. Через несколько секунд Настя подняла голову, и лицо ее снова было бесстрастным.
– Юрик, как быстро ты перестал быть опером и превратился в начальника.
Это не в порядке критики, а исключительно в виде констатации факта. Как нормальный и высокопрофессиональный начальник ты ориентируешь подчиненных на максимальный результат: убийца должен быть пойман, доказательства его вины собраны. И в этом ты прав.
– А в чем же я не прав? – ехидно вопросил Юра.
– А в том, солнце мое незаходящее, что, кроме наших максимальных задач, за решение которых мы получаем от государства оклад содержания, есть еще живые люди, которые ходят по улицам, едят, пьют, спят, любят, надеются на что-то, строят какие-то планы на будущее. И; некоторые из них умрут исключительно из-за того, что этот наш Горшков чего-то такого захотел.
Остренького, с приправами и соусом. Люди совершенно ни в чем не виноваты. И ты очень хорошо помнил об этом еще совсем недавно. Чтобы сберечь жизни этих людей, нам нужно понять, чего хочет Горшков. И фиг с ним, если мы его при этом не поймаем, важно его остановить.
Татьяна была с этим согласна. Но, видит бог, совсем непросто понять, чего хочет человек, который одиннадцать лет назад хотел быть самцом, которого боится самка и которым она одновременно восхищается; Он получал удовольствие от того, что наводил ужас на невысоких хрупких девочек и женщин, он испытывал наслаждение, когда распахивал пальто и демонстрировал им предмет своей гордости, глядя прямо в их безумные от страха глаза. Горшков всегда выбирал в качестве своих жертв тех, кто был значительно ниже его ростом. А Надежда Старостенко тоже была маленькой и хрупкой…
– Он хочет первенства, но не за счет своей силы и реального превосходства, а за счет слабости других, – медленно сказала Татьяна. – Он всегда выбирал маленьких и слабых. Он всегда хотел, чтобы его боялись. И приходил в бешенство, когда встречал того, кто его не боится. Наверное, он просто избегал тех, кто мог его не испугаться. Отсюда и его поведение у меня на допросах. По комплекции я явно не относилась к тем, кто может испугаться его физических данных. И он старался меня смутить, потому что смущение – это признак слабости, это уже почти испуг. Если бы я тогда попросила передать дело другому следователю. Горшков расценил бы это как собственную победу. Он бы решил, что ему удалось меня запугать, и я отступила. Все это прекрасно, ребятки, но это не ответ на ваш вопрос. Я не понимаю, чего он хочет сейчас.