«Сядь, горе ты луковое! Не позорься!» – одернул его второй из братьев Соловейчиков, старше, серьезней, озабоченней. Но, видя, что брат не унимается, тоже выступил с речью: «Я может тоже новую жизнь начать хотел. Купить свинью заморскую, вислоухую, шибко плодовитую, и поросят развести.»
Толпа загоготала, веселясь от души. Сестра Соловейчик молчала. Лев 16 прервал представление одним щелчком пальцев: «Я предоставляю последний шанс виновному сознаться в воровстве.»
Соловейчики угрюмо молчали. Зрители, затаив дыхание, ждали.
«Несите,» – повелительно махнул рукой правитель через минуту.
«Шапку, шапку велел принести,» – пронесся по толпе шепоток.
Шапка была неказиста на вид. Что и не мудрено при таком-то предназначении. Использовали ее нечасто. Только если не было другого способа выяснить истину. Некогда солидная, меховая, с отложными ушами и кожаными завязками, ныне она темнела подпалинами тут и там, а кое-где была прожжена насквозь. Ведь на воре шапка горела.
Первым, кто удостоился чести ее примерить, оказался Соловейчик старший. Пригнувшись и втянув голову в плечи, будто на голове у него была неимоверная тяжесть, он, казалось, даже дышать перестал. В толпе стало так тихо, что удивленные мухи могли услышать сами себя. Прошла минута, другая, третья. Если и был нечист на руку старший из братьев Соловейчиков, то перстня он не брал.
Соловейчик младший даже сидя на скамье подсудимых в шапке гонора не потерял. Он ершился и покрикивал так, будто его поджаривали на сковороде. Но и он оказался чист. Когда шапка оказалась на голове у их сестры, то сначала щеки, а потом и молочно-белая шея женщины стремительно стали наливаться краснотой. Когда заалели уже и кончики ушей, шапка вдруг вспыхнула. Зрители восторженно ахнули. Стоявший наготове служитель немедля плеснул на голову виноватой воды из ведра.
Промокшая как курица, в облепившей телеса мокрой кофточке, но несгибаемая женщина поднялась со скамьи: «Ну и взяла! Ну и что? Они,» – указала она на братьев, – «На всякую ерунду потратят, а мне замуж давно пора. А ни батюшка, ни братья и не чешутся. Удобно им, видите ли, что в доме женщина есть. И приберет, и сготовит, и постирает. Жениться не надо, прислугу нанимать не надо. Хорошо устроились. Сплошная экономия. А как же я? Обо мне кто-нибудь подумал? Я им в няньки не нанималась. Я сама жить хочу.»
К концу речи мадемуазель Соловейчик так распалилась, что кофточка начала дымиться, просыхая.
«Правильно,» – неожиданно поддержал ее женский голос из толпы.
«Дело говорит,» – закричал другой.
«Требую тишины,» – громогласно заявил городской обвинитель. «Виновный в краже обнаружен. Поскольку убыток причинен не государству, а частным лицам, то наказанием будет штраф в пользу казны в размере 10 монет. С каждого. Остальное – дело семейное, вмешательства правосудия не требующее.»
К тому моменту, когда возмущенное грабительскими расценками на правосудие семейство Соловейчиков удалялось с помоста, наши злоумышленники уже собрались за спиной поваренка размышляя, как лучше привести в действие следующую часть плана.
Битый час продолжался уже никак не менее четырех часов, и Стась подустал. Солнце немилосердно палило макушку, бутыль с водой опустела, внимание начало рассеиваться. О вот, вертя головой по сторонам, Стась неожиданно обнаружил рядом с собой девушку: пригожую, румяную, а главное, с интересом на него поглядывающую. Стрельнув глазками в очередной раз и очаровательно улыбнувшись, чаровница скромно потупляла взор, как и полагается приличной деве.
Стась приосанился. И как он умудрился раньше ее не заметить?
В девушках Стась разбирался слабо. Ему нравились те, которым нравился он. Таких было немного. Точнее, ни одной. И когда незнакомка бросала на юношу взгляд, с тем начинало твориться что-то странное. Руки, разом ставшие неловкими, то теребили пуговицы на куртке, то лихорадочно шарили по карманам, не в силах найти себе правильного места. Взгляд тоже метался туда-сюда, будто стайка вспугнутых тараканов. Стась то бледнел, то краснел. Прыщи на щеках вдруг зачесались все разом, а из носа предательски потекло.
На помосте, между тем, появился следующий обвиняемый – дедок в длинном одеянии, с трясущимися руками и длинной белой бородой. Ввиду буйности нрава руки его стягивали кожаные путы. А вот язык был свободен и болтал без умолку.
«Глупцы! Праздные, никчемные тупицы! Вы похожи на прожорливых жаб. Хватаете мух и стрекоз своими длинными языками, пока брюхо не лопнет от жадности. Каждый из Вас старается завладеть как можно большим: больше скота, больше земли, больше денег, самоцветов, драгоценных одежд и прочей ерунды. Вы тратите на это свои жизни и не задумываетесь ни на минуту: зачем? Зачем Вам все это нужно? Хапаете, гребете под себя …»