Дверь в бар открылась и закрылась, пропуская вовнутрь стайку маленьких белокурых мальчиков и девочек в аккуратных костюмчиках: точь-в-точь дети немецких бюргеров, отбившиеся от родительского пикника.
'Канделябры' под потолком дрогнули и загудели с удвоенной силой, а дети запереглядывались, засмеялись и рассыпались по бару, как горошины.
- Не знаю, - пожал плечами Радецкий и кивнул. - Может, вон.
Мальчик, устроившийся за соседним столиком, здорово напоминал ему его самого - лет пяти от роду.
- Может, - согласился Хосе. - Пока они не начинают говорить пропитыми голосами уставших от жизни взрослых, я не отличаю их от детей.
Он посмотрел на Радецкого и наклонился вдруг - близко-близко, так, что Радецкий даже слегка сдал назад.
- Как ты думаешь, эти психи любят играть? - заговорщицки шепнул он, глядя в глаза Радецкому красными воспалёнными глазками, и, не дожидаясь ответа, зашептал дальше:
- Ещё как! Ты только посмотри на них - они живут так, словно всё это не настоящее, словно их и правда, как детей, закинули сюда, в этот детский сад сбежавшие по своим делам взрослые. Сбежавшие взрослые. Ты никогда не спрашивал себя, где они, эти взрослые?
Радецкий открыл было рот, но Хосе повелительно двинул рукой: молчи!
- Ты не спрашивал. Никто не спрашивает, - он развёл руками вокруг. - Посмотри, сколько их - детей, оставшихся без опеки.
- Нет у них никаких взрослых, - сказал Радецкий. - И никакой опеки.
- А вот насчёт опеки я бы не торопился с поспешными выводами.
Хосе смотрел куда-то ему за спину - так странно и так насмешливо, что он обернулся. Дверь в бар снова открылась и закрылась, первым вошёл Бенжи, за ним - Ая. Радецкий скривился: пока они высматривали его в сгущённом генераторами стабильности плотном мороке, он похлопал Хосе по плечу и пошёл к выходу, - в обход, так, чтобы остаться незамеченным.
***
Куски полиэтилена трепетали во дворе, как маленькие грязные флаги. Ветер подхватывал их, надувал и бросал, снова надувал и снова бросал. Радецкий поёжился и зашагал прочь.
Ая.
***
О баре, в который привело её предчувствие, она знала, но бывать здесь до этого ей так ни разу и не случилось. 'Седьмое небо' не было изобретением ни морфов, ни реализатов. Его придумали люди. Когда-то давно, когда морфы ещё только-только рассеялись по растерявшейся от неожиданности Земле, некто, пожелавший остаться неизвестным, организовал это странное место, и, как ни странно, морфы подхватили идею.
'Седьмое небо' гудело разными голосами. Висящие у потолка генераторы плавно катили стабильное настоящее в не менее стабильное будущее, и смешливые маленькие морфы, хмельные от собственного бессилия, весело катились вместе с ним.
Ая, в отличие от них, чувствовала себя скверно.
- Видишь во-он того человека? - кивнул Бенжи. - Это Хосе.
- Здравствуйте, - сказала Ая.
- Спасибо, - усмехнулся старик, и ей показалось, что он слегка не в себе. - Привет, Бенжи. Как там наши дела?
- Хорошо, наверное, - отозвался Бенжи и опустился на стул. - Мы ищем парня с дредами на голове.
Старик в ответ молча покачал головой. В это время от компании детей отделился и направился к ним мальчик в аккуратной зелёной курточке и клетчатом кепи.
- Господи! - сказал он, плюхаясь на свободный стул рядом с Хосе. - Утоли меня покоем в этом мире вечного движения!
И, словно в ответ на его слова, наступил мрак.
Ая шарпнула в темноте рукой и ухватилась за холодную ручку андроида.
- Бенжи?
- Да? - откликнулся тот и голосом, похожим на жужжание большого шмеля, удивлённо добавил: - Зззря ты меня сюда привела.
Жужжание перешло в высокий звон, и на верхней, едва слышимой ноте Ая потеряла сознание.
***
Дышать было легко, так легко, что казалось, будто воздух сам струится в лёгкие, как вода, стекающая с обрыва. Где-то недалеко звенели невидимые генераторы Бибича - судя по неподвижности мироздания, целая гроздь.
Потом сзади, за Аиной головой, лязгнула дверь, пропуская тонкую полоску света. Ая дёрнулась было подняться и обнаружила себя намертво пристёгнутой. Луч света проехал по противоположной стене и в итоге расплылся широким квадратным серым пятном.
- Так, так, так... - насмешливо сказал голос. - Приходим в себя?
Ая облизнула пересохшие губы и промолчала.
Человек обошёл стол, и на фоне размытого серого пятна возникла серая тень. Чтобы рассмотреть вошедшего, Ая скосила глаза к самому подбородку, но то ли от этого, то ли ещё от чего картинка вышла смазанной и двоящейся.
- Как самочувствие? - поинтересовался человек. Серьёзно поинтересовался, как доктор в палате у чудом выжившего после операции безнадёжного больного.
Самоубийца, оценила про себя его мужество Ая. Она отвела глаза от посетителя и подняла их к потолку. Звон исходил от потолка, исходил и расходился кругами по самому потолку и по металлическим стенам, как волны от брошенного в тихое озеро камня.
Пока она вслушивалась в потолок, вектор тяжести плавно сместился в сторону и съехал с невидимого пола к невидимой задней стене с дверью. И тем, собственно, и обозначил, что это корабль.
И вряд ли это транспортник 'земля-земля', вися практически вверх тормашками, подумала она, и вряд ли пришедший сюда самоуверенный господин такой уж самоубийца.
Тем временем корабль завершил разворот, и пол снова стал полом. Ая прислушалась к себе и, не считая лёгкой горечи на языке, ничего не нашла. Если бы хотели убить, убили бы, если бы хотели пытать...
- Надеюсь, вы не собираетесь держать меня в таком виде пожизненно, - хрипло сказала она. - Я чувствую себя незащищённой и уязвимой. Нельзя ли отстегнуть ремни? Я вряд ли достану отсюда до рубильников.
Стол одновременно развернул её головой вверх и поплыл вниз, потолок ярко вспыхнул, и в его свете стало видно, что вправо от неё уходит вдаль целый ряд похожих столов.
И на каждом из них оказался распят маленький белокурый морф.
Радецкий.
***
Второй раз Радецкий вернулся к 'Седьмому небу' только через неделю. Целую неделю он гнал даже тени мыслей об Ае из своей головы.
Маленькая оранжевая штука, придававшая ему всемогущества, лежала в наспех вырезанной из кедровника коробке, перевязанной крепкой ременной лентой.
Всю эту неделю по утрам мир, как ни в чём не бывало, поднимал над островами солнце, кормил Радецкого треской и ягодами, а в ночь на седьмой день расцвёл у него в голове странным, неправдоподобным, но, тем не менее, неотличимым от реальности сном. В этом сне он прожил на Фолклендах до конца тихую жизнь отшельника, умер, как и положено, от старости и родился снова - но на этот раз где-то на Армянском нагорье ягнёнком муфлона. Снова прожил жизнь, теперь уже баранью, снова умер от старости, потом снова родился диким бараном и снова умер, потом третий, четвёртый, пятый раз... Бараном.
Проснувшись, Радецкий долго лежал на палубе своей 'Революции', глядя в чёрное небо над головой. Баран, думал он, баран он и есть баран.