Выбрать главу

Отряд построился.

— Брауиевель! Прикрепите карту вон к тому дереву. Так. Подойти! Слушать! — Бунзен воткнул острие циркуля в красную точку на карте «Лагерь Вестгофен» и описал вокруг нее три круге. — Сейчас шесть ноль пять. Побег произошел в пять сорок пять. До шести двадцати ни один человек, даже при исключительной быстроте, не может уйти дальше этой вот точки. Значит, они должны находиться примерно где-нибудь тут, между вот этим и этим кругом. Брауневель! Закрыть дорогу между деревнями Боценбах и Оберрейхенбах. Мейлинг! Закрыть дорогу между Унтеррейхенбахом и Кальгеймом. Никого не пропускать! Держать связь друг с другом и со мной. Прочесать все окрестности мы сейчас не можем. Подкрепление придет только через пятнадцать минут. Виллих! Этот внешний круг касается в этой точке правого берега Рейна. Занять дорогу между перевозом и Либахерау. Занять перепра-ву! В Либахерау поставить часовых.

Туман все еще так густ, что циферблат его часов светится. Он слышит клаксоны эсэсовских мотоциклов, они выехали из лагеря. Сейчас Рейхенбахское шоссе уже занято. Он подходит к карте. Сейчас в Либахерау уже стоят часовые. Все, что только можно было сделать в первые минуты, сделано. А Фаренберг уже, наверно, сообщил в главное управление. Да, не повезло старику, размышлял Бунзен. Завоеватель Зелигенштадта! Не желал бы я быть сейчас в его шкуре! Зато в своей шкуре Бунзен чувствовал себя превосходно, точно по мерке сшил ее портной — господь бог! И потом, как ему опять повезло! Побег произошел в его отсутствие, а он является назад чуть свет — и как раз вовремя, чтобы принять участие в поисках. Повернувшись к комендантскому бараку, Бунзен прислушивается сквозь вой сирен, продолжает ли старик бушевать или успокоился после второго приступа ярости.

Циллих остался наедине с начальником. Он внимательно наблюдает за ним, в то же время стараясь связаться по прямому проводу с главным управлением. За такую дерьмовую работу этого проклятого Дитриха из Фульды следовало бы завтра же опять посадить! Только даром теряешь время с этими чертовыми штепселями. Драгоценные секунды, в течение которых семь точек уходят все дальше и быстрее в бесконечность, где их уже не настигнешь. В конце концов главное управление ответило, и он передал донесение о побеге, так что Фаренбергу за десять минут пришлось прослушать его два раза. Хотя черты его и сохраняли выражение неподкупной суровости, которое давно было в них запечатлено, невзирая на слишком куцый нос и подбородок, — его нижняя челюсть отвалилась. Бог, о котором он вспомнил в эту минуту, не мог допустить, чтобы донесение оказалось правдой и чтобы из его лагеря одновременно бежали семь заключенных. Фаренберг уставился на Циллиха, и тот ответил ему унылым и мрачным взглядом, полным раскаяния, скорби и сознания своей вины. Фаренберг был первым человеком на свете, отнесшимся к нему с полным доверием. Циллих нисколько не удивлялся тому, что случилось: ведь когда человек идет в гору, непременно что-нибудь да станет поперек дороги. Разве не попала в него в ноябре 1918 года эта подлая пуля? Разве не была продана с молотка его усадьба всего за месяц до издания нового закона? Разве та стерва не узнала его и не засадила в тюрьму шесть месяцев спустя после поножовщины? Два года Фаренберг дарил его своим доверием и поручал то, что они называли между собой «пропускать через сепаратор», то есть подбор штрафной команды, в которую входили заключенные, подлежавшие особенно суровому режиму, а также назначение соответствующей охраны.

Вдруг зазвонил будильник, который Фаренберг, по старой привычке, ставил на стул возле походной кровати. Шесть пятнадцать. Сейчас Фаренберг встал бы, а Бунзен доложился бы о возвращении из отпуска. Начался бы обыкновенный день — обыкновенный день Фаренберга, начальника лагеря Вестгофен.

Фаренберг вздрогнул. Он подобрал челюсть. Несколько быстрых движений — и он был одет. Он провел мокрой щеткой по волосам, вычистил зубы. Затем подошел сзади к Циллиху, опустил глаза на его бычью шею и сказал:

— Ну, мы их живо вернем.

Циллих ответил:

— Так точно, господин начальник!

Затем он внес несколько предложений — в общем, все то, что гестапо осуществило позднее, когда о Циллихе уже и думать забыли. Его предложения обычно свидетельствовали о трезвом уме и сметливости.

Вдруг Циллих замолчал, оба они прислушались. Откуда-то издалека донесся пронзительный и тонкий, пока необъяснимый звук, по его не могли заглушить ни рев сирены, ни слова команды, ни начавшееся снова шарканье ног на «площадке для танцев». Циллих и Фаренберг посмотрели друг на друга. «Окно!» — сказал Фаренберг. Циллих распахнул окно, в комнату хлынул туман и этот странный звук. Фаренберг вслушался и сейчас же вышел. Циллих последовал за ним. Бунзен как раз собирался распустить эсэсовцев, когда началась сумятица. На «площадку для танцев» волокли Бейтлера, первого из пойманных беглецов.