Хозяйка спросила Эрвина, не произошел ли и с ним несчастный случай. «Она уже заметила, что я хромаю», — подумал Эрвин. Он сказал:
— Ах нет, детский паралич.
Ему посочувствовали. Затем заговорили коммивояжеры. Из Наумбурга они поедут совсем в противоположные стороны. Им дано поручение предлагать в разных местах великолепное вино, которое производят лишь в этой местности, больше оно почти нигде не известно. Эрвин уловил слово «поручение». Хеммерлинг велел передать все Клаусу Раутенбергу устно, и лишь в крайнем случае на бумаге, — вот какое поручение дано ему, Эрвину.
Эрвин повторял про себя текст новой листовки всю дорогу, пока не пересел в то проклятое купе. Но и над этим общим залом гостиницы, казалось, тяготело проклятие.
До сих пор на него никогда не нападал страх — ведь все было предусмотрено, они должны были встретиться в соборе, который во время проповеди Гренхаузена обязательно будет битком набит. И он передаст Клаусу все необходимое, когда они, сидя рядом на церковной скамье, будут для видимости искать какое-то место в тексте проповеди. Брошюра с этим текстом лежала сверху в портфеле Эрвина.
Его разморило около теплой печи. Тревога и напряжение прошли. Он испытывал лишь сонливость, хотелось никогда не вставать с этого места. Но руки хозяйки уже стали вялыми, расслабились, она собрала свое вязанье, потом еще раз приветливо огляделась вокруг. Внезапно ее голова показалась Эрвину коварной головой кошки с вставшей дыбом шерстью, с вероломными глазами, которые могут светиться в темноте. Она смотрела на него чуть дольше, чем на других, чего доброго, она была уже предупреждена. Эрвин не мог бы поручиться, что кто-нибудь из сидящих за этим дьявольским столом, агент по продаже вин или молчаливый зубной врач, не ехал с ним в одном поезде, может быть, даже в его купе. Он подумал: «Я не запомнил достаточно хорошо в лицо каждого из своих попутчиков».
Хозяйка сказала, ее утренний кофе всем понравится и придаст силы для нового дня. Это означало, что пора спать, во всяком случае, покинуть общий зал. Эрвин встал, бодрым голосом пожелал всем «спокойной ночи», но, когда он поднимался по лестнице, у него было такое ощущение, что если он обернется, то увидит уставившиеся ему в спину кошачьи глаза хозяйки.
В прохладной комнате он почувствовал себя спокойнее. Когда он умылся, вытерся и оказался наконец под стеганым одеялом, он уже проклинал внезапный приступ страха и подсмеивался над собой. Он думал: «Что бы со мной ни случилось, то, что мы делаем, — правильно».
Он погрузился в сон так быстро, как засыпал всегда, когда предстояло трудное и опасное дело. Потому ему до сих пор и везло, что у него всегда по утрам бывала ясная голова…
Ночью или скорее рано утром его разбудила неистовая барабанная дробь. Узкая, как щель, улочка, где стояла его гостиница, усиливала эхо. Он увидел в окно марширующие парадным шагом отряды гитлерюгенда. Ему сразу пришло в голову, что за проповедью последует экскурсия по собору, преимущественно для молодежи. Он оказался в общем зале раньше, чем сообразил, что делает. Неизвестная ему девушка, возможно, хозяйская дочка, веселая, привлекавшая к себе опрятностью еще до того, как замечали ее красоту, возилась возле дразнящей уютом зеленой кафельной печки, то ли заново растапливая ее, то ли подкладывая дрова. Было далеко не так тепло, как вчера. Хозяйская дочка то и дело поглядывала в окно на марширующих. Потом она вместе с матерью стала накрывать столы для кофе. Осеннее солнце пробилось сквозь дымку. Теперь в проворной хозяйке не было ничего кошачьего. Эрвин подумал: «Я пришел слишком рано. Как я убью время до встречи?» А потом он подумал еще: «Когда я выйду, меня многие увидят. Заметят, что я хромаю. Это чистая случайность, что до сих пор все сходило гладко. С самого начала было неправильно выбрать для такого поручения меня».
Лишь после того, как звуки марша затерялись в другой части города, стали слышны соборные колокола. Эрвин подумал: «Набожным я никогда не был, но с какой силой могут звонить колокола. Как-то я был в деревне, и звонарь ударил в колокола так громко, что и в далекой округе услышали этот звон. Может быть, и здесь есть звонарь — старый человек, который вовсе не предан сердцем Гренхаузену и его организации. Он просто старался заглушить марш, но барабаны были громче колокола, и он стал слышен лишь сейчас…»
Запахло кофе. Пришла супружеская чета, уже готовая к отъезду утренним поездом. Хозяйка разливала кофе, она спросила Эрвина, будет ли он фотографировать собор. Отряды гитлерюгенда обязательно соберутся на соборной площади.