— Ты мне зубы, Рыбаков, не заговаривай! — завопил он. — При чём тут лопатки? Для сдачи лопатки не нужны. Мы на валоповороте турбину прокрутим, пар из всех дырок пустим, всё подпишем, а потом уже спокойно доделаем. Всё равно она сейчас на хрен никому не нужна. Там под неё ещё не один год всю энергосистему переделывать да подстраивать. Им там на костромской миллион двести не переварить. Ты будто этого ничего не знаешь? Что ты дурачком прикидываешься? Нам сдача правительственной комиссии нужна. А чтобы прокрутить турбину перед ними на валоповороте (один хрен никто не поймёт, а те, кто знают, промолчат), подшипник нужен. Или на чём мы крутить будем — на твоём …? А подшипник этот чёртов у тебя на участке третий день без движения валяется.
Тут уже Матвею крыть было нечем.
— Ну Ефим Маркович, — заныл он, вернувшись к официальным отношениям. — Ну что я могу сделать? Кузин болен, реально болен, не в запое и не в простуде. Я к нему и домой, и в больницу ездил. Лежит в полной отключке. Инсульт — дело серьёзное. Ну, хотите, я сейчас же поставлю на эту работу кого прикажете. Вот Колю Хомякова могу — опытный токарь, правда, он никогда эту работу не делал, но я поставлю. Только приказ мне письменный, пожалуйста, выдайте.
— Сейчас, — ядовито ответил Фима. — Идиота нашёл. Твой Хомяк запорет последнюю годную отливку, и меня повесят прямо на кране посреди пролёта.
— Ага, — подтвердил ухмыльнувшись Матвей. — За яйца. А вы, значит, хотите, чтобы там висел я.
Фима ничего не ответил, запустил обе немытые волосатые кисти в свою полуседую шевелюру, забыв, что в одной из них зажата потухшая папироса, и тихо замычал.
И было от чего. Ситуация была тупиковой. Опорно-упорный подшипник, а в народе попросту «шарик», один из тех, на который опирался вал турбины, был действительно необходим позарез. Без него невозможно было устроить даже липовый запуск, о котором и мечтал Фима, а доделать его было некому. Последняя заготовка из трёх, предусмотрительно с запасом отлитых для него, действительно стояла на Матвеевом участке. Первую забраковали ещё в литейке, вторую запорол при черновой обдирке в ночную смену пьяный карусельщик в их же цехе, и вот она, последняя надежда, похожая на уменьшенную копию космического корабля «Союз», пылилась под окном конторки. И единственный станок, на котором делалась конечная доводка и шлифовка сферы, находился тут же. Станок был уникален и по своим качествам, и по возрасту. Привезли его из Германии по репарациям после войны вместе с немцами-наладчиками, которые, собрав его и научив работать единственного токаря, того самого пресловутого Кузина, навсегда растворились в лагерях, из которых сам Кузин незадолго перед тем вышел. И с тех пор вот уже тридцать с лишним лет и станок, и Кузин служили победителям верой и правдой. Вот только никто больше к этому станку никогда не подходил и шлифовать сферу с такой микронной точностью, как требовалось, не умел. Теперь единственный специалист, обученный работать на этом уникальном станке, лежал бревном, и цеховое начальство, судя по Фиминому настроению, ему уже завидовало. Заболел Кузин внезапно и крайне не вовремя. Матвей, правда, немного покривил душой, сказав, что дело не в запое. Первоначальной-то причиной кузинской болезни всё-таки была затяжная пьянка, это уж после догнал его инсульт, по счастью лёгкий, и врачи обещали, что через месяц-другой и следа от него не останется. Но пока что Кузин лежал пластом, и ни о каком выходе на работу речи не было. И месяца в запасе у них не было. У них и недели-то не оставалось.
Турбина в миллион двести тысяч киловатт действительно была бы самой мощной в мире и по плану должна была стать символом технического могущества и достижений советского строя. Планировалась она первоначально к шестидесятилетию революции, не уложились — запоздали на год, и вот теперь очередной срыв широко объявленной даты запуска им, действительно, не простят. И уж если кто-то, может, ещё и вывернется, то человек с фамилией Фишман точно будет принесён в жертву и наверняка станет козлом отпущения. Так что Фимино отчаяние можно было понять. Положение Матвея было немногим, но лучше. Да и волновался он за своё рабочее место гораздо меньше Фимы. Ему давно уже осточертел этот цех с его грязью, пылью и вечно пьяными работягами, и лишь положенные три года отработки по распределению после института удерживали его на заводе.