— Понятно, — и, развернувшись, так же плавно удалился.
Но зато минут через десять, когда усталые и злые слесари, тихо матерясь, переодевались, чтобы наконец отправиться домой, появился Фишман, волоча две тяжёлые сетки, в которых оказались несколько бутылок водки, батон варёной колбасы и буханка хлеба.
— Вот, начальство проставляется, — запыхавшись, извиняющимся тоном сказал он. — За ударную работу.
Матвей так и не узнал, Зворыкин ли дал такую команду и выделил угощение из своих запасов, или Фима, сам начинавший учеником слесаря и прошедший все ступени заводской карьеры с самого низа, постарался загладить начальственное хамство.
3.2
До конца рабочего дня Матвея больше никто не тревожил, и он, предоставив начальству самому ломать голову над неразрешимыми проблемами, спокойно изучал, как отбиваться от энергетических вампиров, ставить мысленные блоки и метать астральные бомбы. Было увлекательно, совершенно непонятно и очевидно бесполезно. К концу смены у него в голове образовался стойкий туман, и предложение, с которым позвонил Виталик, цеховой нормировщик, пришлось как нельзя кстати.
Из заводской проходной они вышли вместе, так же группой перебежали через дорогу и встали перекурить рядом с автобусной остановкой. Времени было только четверть пятого — все они смылись с рабочих мест пораньше и уже с гудком встали в очередь возле табельной, чтобы получить пропуска. Стоя у гранитного парапета недавно выстроенной набережной, они курили, радостно щурились на нещедрое ленинградское солнце и решали важный вопрос — куда пойти. Выбор был традиционно-былинный: направо или налево. В первом случае развилка привела бы на Среднеохтинский проспект в рюмочную, во втором — в закусочную у Финляндского вокзала. Третий вариант — разъехаться по домам, где всех, кроме Матвея, ждали жёны и дети, — не рассматривался. У каждого из направлений были свои приверженцы, и никто не хотел уступать. Спорящие не были дилетантами и предмет знали досконально. Дотошно сравнивались цены, уровень недолива, качество бутербродов с килькой и свежесть заливки на популярной закуске «яйцо под майонезом».
— Жёлтый там майонез! Несвежий, вчерашний, — горячился Володька Кулешов, мастер с испытательного стенда, большой, нескладный и белобрысый. — Тухлятиной закусывать придётся!
— Так не бери его, — парировал Славик, разбитной тощий токарь-карусельщик, выгнанный из того же института, что с трудом, но всё же закончил Кулешов, за пьянку и прогулы. — Возьми килечку. Она классная. А наливают там честнее, чем на Финляндском, и шушеры всякой залётной меньше.
Матвей редко присоединялся после работы к этой компании, а за последний месяц так вообще не гулял с ними ни разу. Ему одинаково не нравились оба заведения, но очень хотелось выпить, и поскорее, и он нетерпеливо ждал, когда же спорящие определятся с выбором. В споре он не участвовал, а молча курил и разглядывал, словно впервые увидев, огромную вывеску с блестящими, надраенными метровыми буквами, тянущуюся вдоль краснокирпичного заводского фасада: «Ленинградский металлический завод имени ХХII съезда КПСС». Ему, родившемуся и выросшему в городе, плотно обвешанном, впрочем, как и все города в стране, лозунгами и плакатами, на фоне привычного новояза этот словесный уродец не бросался в глаза. И, что странно, не казался смешным. Вот «Дивизия имени взятия Бастилии парижскими коммунарами» из не так давно виденного «Бумбараша» — смешно, а это почему-то нет. Скользнёт по такому названию привычный ко всему, замыленный взгляд, зацепится на мгновение за колючки римских цифр и шмыгнёт дальше, и лишь у впервые оказавшегося тут прохожего может возникнуть шальная мысль, которую, оглянувшись опасливо по сторонам, погонит он от себя, дабы не подслушал кто случайно: «А что ж это за двадцать второй-то такой? Чем примечателен? Чем отличился от всех остальных, и предыдущих, и последующих, сколько их там было, что его именем такой заводище назвали?» И лишь немногие, в силу ли судьбы своей оказавшиеся втянутыми в тот недавний водоворот, или те, кому по должности было положено отличать один безликий съезд от другого и толковать, разъяснять остальным ту абракадабру, что толстыми томами пылилась в каждой библиотеке, знали разницу. Знали — да не особо её распространяли. Всё-таки шёл уже не шестьдесят первый, а семьдесят восьмой. Это тогда, в волюнтаристские времена первой оттепели могла выступить со сцены впавшая в маразм старая революционерка Лазуркина, проведшая в лагерях да ссылках почти двадцать лет, и поведать ошеломлённым депутатам, что советовалась вчера ночью с Ильичём что стоял он перед ней «как живой» и жаловался, что неприятно ему лежать в гробу рядом со Сталиным. У неё, у старой, бессонница, а «вождя всех времён и народов» из мавзолея выкинули. А чуть позже и из названия завода выпало его имя, заменившись тем самым съездом. Вот тебе и «сны Доры Абрамовны».