— Этого пропускать.
А затем, ухватив Матвея за рукав, втянул его за собой и захлопнул дверь. Работавший у верстака не повернулся к вошедшему, а продолжал, насвистывая что-то, налаживать шлифовальную головку. Там оказался ещё один человек, которого Матвей не увидел сверху, так как сидел тот на скамейке, прислонясь спиной к забору. Одет он был в такой же синий комбинезон, как и первый, с наброшенным поверх таким же серым пиджачком, что и на Никаноре Семёновиче. В этот момент работавший у верстака перестал насвистывать и позвал сидящего.
— Ну-ка, Колян, помоги переставить.
Тот неторопливо снял пиджак, под которым оказалась плечевая кобура с торчащей из неё рифлёной ручкой пистолета, и стал помогать перенести тяжёлую шлифовальную головку на другое место. Матвей молча смотрел на происходящее, а Никанор Семёнович так же, не говоря ни слова, наблюдал за ним. Переставив инструмент, токарь, снова насвистывая, и на этот раз что-то очень знакомое Матвею, подошёл к станку и принялся измерять деталь, а после настраивать станок на следующий, уже чистовой проход. Движения его были уверенными, чёткими, он не искал расположения той или иной рукоятки на незнакомом ему станке, а находил их не глядя, словно занимался этим далеко не в первый раз. А когда он, настраивая подачу, склонил голову набок и поскрёб указательным пальцем за ухом, Матвей почувствовал лёгкую дурноту, как после катания на колесе смеха, и выступившую на лбу испарину. Это был жест Кузина, да и мелодия, что насвистывал это человек, была той самой «Нинкой», которую всегда высвистывал тот, стоя у станка. Но Кузин лежал сейчас разбитый инсультом, не имея возможности пошевелить ни рукой, ни ногой, и Матвей убедился в этом лично несколько дней назад, посетив его в Мечниковской больнице.
— Ну как, правильно он всё делает? — заговорил первым Никанор Семёнович, внимательно наблюдая за реакцией Матвея.
Тот попытался сглотнуть, слюны не было, и, пожав плечами, он сипло ответил:
— Замерим — увидим.
— Всё в норме, начальник, — засмеялся, повернувшись к ним токарь. У него было холёное, гладко выбритое лицо, умные, жёсткие, глубоко посаженные серые глаза и обаятельная улыбка, не вяжущаяся с холодным недобрым взглядом. — Я промеряю после каждого прохода. Всё в допуске. Будем знакомы, — он стащил что-то с руки и протянул её Матвею. — Корней.
Только сейчас Матвей обратил внимание, что на токаре были надеты перчатки — светлые, тонкие, кожаные, явно импортные и дорогие. Матвей представился и пожал протянутую руку: сильную, чистую, ухоженную и мягкую — никаких мозолей. Ни перчатки, ни рукавицы ни один токарь, работая на станке, не надевал — по технике безопасности запрещалось, и Матвей хотел было указать на это, но сдержался, решив, что это не его подчинённый. Да и вообще кто кому в этой компании подчиняется, было неясно, так как Корней, пошарив по карманам, вытащил пустую сигаретную пачку и сердито выговорил Никанору Семёновичу:
— Ника, ты сигареты купил? Я ж когда ещё тебе сказал.
— Да, сейчас, сейчас, — засуетился тот. — Ларёк закрыт был. Сейчас куплю.
Всё увиденное настолько не увязывалось вместе, что Матвей решил не ломать над этим сейчас голову, а заняться своими непосредственными обязанностями, тем более что и Никанор Семёнович, нетерпеливо поглядывая то на Матвея, то на часы, тихонько стал подталкивать его к выходу.
Закрыв за собой плотно дверь, Никанор Семёнович ещё раз подтвердил указание охране, что вот этого — он указал на Матвея — пропускать, и заторопился к ларьку, а Матвей побрёл в конторку, отмахнувшись от недоумённых вопросов собравшихся в курилке работяг. Но почитать и даже спокойно посидеть в конторке в этот день ему не удалось. Ни кого-либо из слесарей, ни комплектовщицу, ни тем более их штатного вечно пьяного стропаля Никанор Семёнович за забор не пустил, и Матвею пришлось самому отдуваться за всех. Внутрь, кроме него, было позволено заходить только Зворыкину и мастеру ОТК Порфирьевичу — пожилому, опытному, партийному и жутко говнистому. В цеху его терпеть не могли за жмотистый и склочный характер и за то, что по любому поводу он первым делом мчался жаловаться начальству. Корней останавливался лишь на короткие перекуры и оторвался от станка только на обед, который привезли два солдата, въехавшие на крытом газике прямо в цех через грузовые ворота. Закрытые подносы торжественно пронесли под завистливыми взглядами рабочих через весь пролёт и передали охране. Откуда привезли обед, Матвей не знал, но, судя по блестящим никелированным приборам и накрахмаленным салфеткам, не из их заводской столовой. Что было в меню, он тоже не выяснил — за стол его не пригласили. Фишман, в обычные дни забегавший на участок по два-три раза, не появлялся и, похоже, вообще не выходил из своего кабинета. Дважды он звонил, интересовался, как идут дела, и, выслушав отчёт Матвея, молча клал трубку. К ночи чистовая обточка вкладыша подшипника и его обоймы была закончена, и Корней, получив замеры со стенда, приступил к финальной операции — шлифовке. Он был так же свеж и бодр, как и утром, и Матвей, к полуночи уже едва стоящий на ногах, с удивлением смотрел, как тот, фальшиво насвистывая «Нинку» и поругивая Порфирьевича за неразборчивые записи, настраивает станок. Караул у дверей за это время сменился раза три. Никанор Семёнович отпросился у Корнея поспать в кабинете начальника цеха. Глаза у Матвея слипались. Проверив в очередной раз установку детали и настройку станка и вновь убедившись, что Корней разбирается в этом лучше, чем он, Матвей сказал, что побудет у себя наверху. На что Корней, понимающе усмехнувшись, пожелал ему спокойной ночи. Матвей разложил на сдвинутых стульях ватники, пристроил под голову принесённую из дома подушку и мгновенно отключился.