Просидели в садике они недолго — обменялись принесённым, поболтали. Костя в благодарность за эротику дал ему на неделю свежие перепечатки о пользе голодания и что-то по парапсихологии, совершенно Матвею не интересной. Голодать ему в юности доводилось и без всякого Брэгга, а ни в какую парапсихологию он не верил, но книжки взял — из принципа. Матвей дважды порывался закурить, чтобы перебить Костин запах, который время от времени из-за переменчивого ветерка шибал ему в ноздри, но вспоминал, что идёт уже третья неделя, как он бросил, и удерживался.
Наконец разошлись, и Матвей заодно уж решил заглянуть в «Букинист». Не то чтобы надеялся там что-нибудь хорошее купить — знал, что всё стоящее перехватывается «жучками» на подходе, в подворотне, а уж если что и проскочило, то откладывается бдительными приёмщицами для своих клиентов, — а так, для очистки совести. Послонявшись по магазину и убедившись в очередной раз, что заходить было незачем, он уже направился к выходу, но в последний момент обратил внимание на человека, стоящего спиной к залу у тощих полок с литературой на иностранных языках. Что-то в этой фигуре было знакомо, и, поднявшись на возвышение, где и стояли эти два стеллажа, у которых обычно никого не было, он сбоку заглянул в лицо человека, внимательно изучавшего увесистый фолиант, как показалось Матвею, на старонемецком, на готике, в тиснённом золотом переплёте. Человек, заметивший этот навязчивый интерес, недоумённо повернул к нему голову.
— Корней! Здравствуйте. Как неожиданно, — вырвалось у Матвея.
Человек смотрел на него удивлённо, не раздражённо, но и не улыбаясь.
— Вы мне? Вы, видимо, меня с кем-то спутали. Я не Корней.
Сердце Матвея ухнуло куда-то вниз, отозвалось лёгким подташниванием, мячиком отскочило назад и быстро-быстро заколотилось в грудной клетке.
— Извините, обознался, — просипел он и развернулся к выходу. Сделав шаг, он остановился и снова обратился к незнакомцу: — Простите за назойливость, а у вас брата-близнеца, случайно, нет? Уж больно вы похожи на одного знакомого. Просто копия.
Человек молча и отрицательно покачал головой, и Матвей, безнадёжно махнув рукой, вышел из магазина. Стоявший у полок, не меняя позы, проводил его внимательным, цепким взглядом.
Отойдя совсем недалеко от дверей магазина, Матвей вдруг сообразил, что его так резануло в облике этого незнакомца, кроме полностью идентичной с Корнеем внешности, — перчатки! На человеке были надеты тонкие кожаные перчатки телесного цвета, которые он не снял, листая книгу. Матвей ринулся обратно, но у полок со старыми немецкими изданиями никого уже не было.
Любимый «воскресный» набор пирожков (два печёных с рыбой, два жареных с мясом и один с зелёным луком и яйцом) плюс две чашки мутного горячего и сладкого «кофе с молоком», наливавшегося из огромной никелированной ёмкости, согрели и немного успокоили Матвея, и он решил не ломать голову над этим ребусом сам, а, отложив все мелкие дела, съездить и посоветоваться с одним из немногих, кого считал умнее себя. Жил этот умник в дальнем конце Васильевского острова, в крошечной однокомнатной квартирке, заставленной стеллажами под потолок и заваленной книгами и перепечатками (здесь можно было найти практически весь самиздат). Посреди этой горы бумаги стоял стол с пишущей машинкой и огромная пепельница. В квартире вечно висел сизый дымок от непрерывного курения и гарь от черновиков и копирки, которые хозяин жёг в цинковом ведре на балконе, а сырой ветер с залива загонял дым обратно в комнату. Под купленную по дороге бутылку портвейна и найденные хозяином в холодильнике остатки подсохшего сыра Матвей, сбиваясь и повторяясь, рассказал ему всю историю, наплевав на подписку о неразглашении, — Леонид был, пожалуй, единственным из знакомых, кому Матвей интуитивно доверял.
На этот раз такое доверие, похоже, не обрадовало хозяина квартиры. Чем больше Матвей говорил, тем мрачнее тот становился. Когда наконец Матвеев рассказ и портвейн одновременно добрались до финала, Леонид помолчал, затем сходил на кухню, принёс недопитую бутылку водки, разлил, выпил и, закурив, озабоченно произнёс: