Макс успокоился, расслабился и перестал бояться незваного гостя. Ему стало казаться, что это он сам, такой радушный и хлебосольный, пригласил Еноха погостить и что он, а не этот странный смуглый человек является хозяином положения. Он даже позволил себе поразглагольствовать и, как всегда неудачно, пошутить.
— Я не понимаю, Енох, как вы едите это всё? — указал он на гору пустых устричных раковин и каркас молочного поросёнка, полуразвалившимся корабельным остовом оплывающий на блюде.
Енох, погружённый в свои мысли, недоумённо посмотрел на Макса. Тот, крутя в бокале посверкивающее рубиновыми искорками вино из княжеских подвалов, изрядно пощипанных, но не опустошённых в своё время Мазиным, продолжил свою нехитрую мысль:
— Ну, это же всё некошерное. А вы как-никак еврей.
Енох ответил не задумываясь и без улыбки:
— Если бы мы не были за столом, Макс, я бы снял штаны и предъявил вам доказательства противоположного.
— Ну да, — замялся тот. — Но это лишь ваше очередное тело. А ваша суть, ваша душа?
— А вот душа подсказывает мне, Макс, что засиделись вы на месте. Что пора вам собираться в дорогу, — резко ответил Енох, и Макс вновь ощутил былой страх и трепет перед этим властным человеком.
— И к-куда я должен поехать? — заикаясь, дрожащим дискантом поинтересовался враз утерявший всю свою вальяжность Макс.
— В Россию, мой болтливый компаньон. В горячо нелюбимый вами Ленинград, который, впрочем, теперь вновь зовётся Санкт-Петербургом. Я не могу поехать сейчас сам по вполне понятным причинам, которые я вам излагал. А там у меня остались несколько необходимых для работы вещей. Я не мог взять их с собой — по тем же причинам. Так что вам придётся полететь туда и привезти их. Подробные детали и цели вашей поездки я вам завтра изложу.
Поначалу Макс заметно расстроился, но, сообразив, что живёт и пирует он в последнее время исключительно за счёт грозного гостя, перечить не решился. А вскоре какая-то новая и приятная мысль посетила его, и, к удивлению Еноха, не понимавшего причины случившейся с ним перемены, он стал всячески поддерживать и с подозрительной горячностью развивать идею послать его в Петербург. Наконец довольный Макс ушёл к себе в спальню, горничная убрала остатки ужина, потушила свет и, зная причуды нового гостя, зажгла ему два канделябра по три свечи, а Енох всё сидел за столом и размышлял над вопросом, который ему задал Макс. Кто он на самом деле — еврей? Сам он давно уже, с тех пор как совершил первое перемещение, в этом же, кстати, городе полтораста с лишним лет назад, таким вопросом не задавался. Просто не думал над этим — ни времени, ни повода не было.
В жизни вечного странника, которую он вёл, меняя с каждым новым телом имя, зачастую национальность, а раз даже пол, — в жизни «гражданина вселенной» — у него не оставалось времени на досужие размышления и воспоминания. Ему всегда было чем заняться: его опыты, новые знания, новые языки, новые книги, поиски новых возможностей, вживание и выживание, в конце концов. Религия интересовала его исключительно с утилитарной стороны как возможность использовать, применить то рациональное, что он мог в ней найти для своих целей.
Так кто же он? Из дальнего уголка памяти, куда не заглядывал давным-давно, но где ничего не пропадало, а хранилось, аккуратно разложенное по полочкам, он извлёк яркие, словно случившиеся недавно, картинки детства: разрозненные, не связанные между собой, но не статичные, словно перелистываешь старый, в выцветшем лиловом бархате семейный альбом, а сборник коротких фильмов-зарисовок, когда каждая пожелтевшая фотография оживает и проигрывает маленькую сценку, которая втягивает, захватывает и вдруг внезапно обрывается, предоставляя зрителю самому вспомнить или додумать, что случилось после.
Вот Саксония, маленькое скученное гетто, трое братьев и столько же сестёр, летняя жара, запахи кухни, перебиваемые запахами гнили с улицы, удушливый смрад тесного жилья. Хедер, где он засиживается до ночи и целыми кусками наизусть заучивает Тору. Руки матери, зажигающей субботние свечи, хала на столе, радость праздника и следом оглушительный удар тяжёлого сапога в сонную дверь. А ну-ка, все! Живо собираться — и вон! Вон из нашего города, пока целы! Прочь, прочь с этой страницы, скорее перелистнём её. А вот милый и чистенький городок в Вестфалии. Тоже, конечно, гетто — ну а куда же без него — для их же блага. Их же надо защищать от народного гнева, который, если случится неурожай или ещё какие возникнут проблемы, себе выход ищет. Так что, как солнце садится, будьте любезны, господа иудеи, за ворота и под замок. Сохраннее будете. И нам дышать легче, и вы, если понадобитесь, под рукой. Ему почти тринадцать — скоро бар-мицва, скоро он станет мужчиной. Но снова колотят в дверь — и опять в дорогу. И спасибо Всевышнему, если все живы. Сколько ни листай альбом, этот грохот, в клочья разрывающий затаившуюся в тщетной надежде ночную тишину, жирной запятой стоит в конце каждой страницы. А вот и Амстердам — важная передышка. Там он пять лет пробыл учеником, а после и помощником у замечательного часового мастера, каббалиста и тайного алхимика. Там, в крошечной мастерской и спрятанной за ней лабораторией, и проявилась неуёмная жажда новых знаний, то бешеное упорство, с которым он будет стремиться к цели, и там же мудрым, гонимым всю свою долгую жизнь стариком воспитано в юноше умение скрывать это, не выделяться, стать невидимкой.