— Вы не против, Михаил Александрович, если я закурю?
Мазин с завистью посмотрел на голубенькую пачку «Житана», достал свой «Аэрофлот» и, утвердительно замахав одной рукой, другой подвинул гостю пепельницу. Макс закурил и, разгоняя ладонью клуб дыма, начал.
— Я же, как вам уже говорил, врач-психиатр и психоаналитик и по роду деятельности постоянно читаю специальную литературу. И вот с пару лет тому назад наткнулся я в немецком журнале на статью одного врача, исследующего всякие фобии, о двух странных случаях, зафиксированных в источниках ещё до Первой мировой войны. Речь шла именно о фотографии — может, поэтому я и заинтересовался. Вы слышали, наверно, что есть у некоторых африканских племён, к примеру, поверье, что фотоаппарат крадёт душу, и поэтому они категорически отказываются фотографироваться. Ну, это большая область в психиатрии. Так вот там описывался, в этой статье, уникальный случай, когда больной утверждал, что его сфотографировали, и после этого он оказался в чужом теле — в теле того, кто его фотографировал, а фотограф, соответственно, забрал его прежнее тело. Но дальше ещё интереснее: через какое-то довольно продолжительное время, лет двадцать — двадцать пять, появился второй такой больной, тоже в Германии, но в другом городе и с точно таким же анамнезом. Но самое интересное даже не это: доктор вспомнил, что читал о первом случае, и привёз второго больного на встречу с первым, и тот, первый, стал бросаться на второго и утверждать, что это его тело! Очень интересный клинический случай шизофрении. Но потом я обнаружил эту пресловутую чёрную тетрадку, и совершенно другие мысли стали приходить мне в голову, особенно когда я встретился с этим врачом (он хоть и стар, но жив и в здравом уме) и прочитал в его архиве полную расшифровку его бесед с пациентами. У него сохранились все истории болезней. Михаил Александрович, у них совпали полностью даже описания фотокамер, которыми их снимали! И вот тогда я понял, что происходит что-то ужасное.
— Ну, хорошо, хорошо, — нетерпеливо перебил его Мазин, — это всё давно и в Германии! А при чём тут я, Ленинград?
— Да при том, уважаемый Михаил Александрович, что два точно таких же случая помешательства недавно, два месяца тому назад, описал советский психиатр доктор Н-ский на конгрессе в Вене. И находятся эти больные здесь, в Ленинграде, в вашем знаменитом, как вы его называете, «дурдоме» на набережной реки Пряжки. Я сам слушал его доклад.
— Так вы хотите сказать…
— Да, Михаил Александрович. Я пытаюсь вам объяснить, что Енох жив, что он сейчас здесь, в Ленинграде, и что, вполне возможно, ищет новое тело.
— Ну и пусть себе ищет, а мы-то здесь при чём? Против нас-то он что имеет? — застонал уже не на шутку перепуганный и запутавшийся Мазин.
— Мы с вами, Михаил Александрович, нежелательные и излишне любопытные свидетели. Мы слишком много знаем и опасны ему. Я засветился тем, что открыто и официально интересовался этими двумя несчастными на Пряжке. Вы уже раззвонили по всему городу о неизвестной фотокамере, да и не только в городе — вон и в издательство письмо направили. А что вы думаете, в каталоге Мак-Кеонса просто так ничего не печатают про эти камеры? Думаете, что этот крупнейший в мире специалист по фотооборудованию ничего о них не знает? А что, если не только я получил от него сообщение о том, что вдруг объявилась ещё одна камера Еноха? И, наконец, самое главное! Эта камера здесь, у вас, — вот она! А для Еноха нет ничего на свете ценнее её, и он сейчас, можете не сомневаться, рыщет по всему городу, чтобы найти её и вернуть. А уж на что способен этот совершенно безжалостный человек со своим почти двухсотлетним опытом выживания — я даже подумать боюсь.
Ночь близилась к часу Быка, в комнате висели сизые клочья табачного дыма. Белая мышка номер один, весь вечер тихо сидевшая у передней решётки клетки и внимательно, склонив голову, слушавшая беседу, начихавшись, ушла в домик и там затихла. Гора окурков уже не помещалась в пепельнице и норовила сползти на и без того засыпанную пеплом скатерть. Колбаса была доедена, от лимона остались лишь обглоданные корочки, да и то только половина — Макс съедал лимонную дольку целиком, с цедрой. Разговор увял. Оба понимали, что из ситуации, в которой они оказались, нет ни одного сколько-либо безопасного выхода. И обоим было неуютно и страшно, очень страшно.
Первым не выдержал Макс.
— Я больше не могу. Я устал. Надо поспать, а уже завтра решать, что мы делаем и как будем из всего этого выкручиваться. Вызовите мне, пожалуйста, такси, Михаил Александрович. Я поеду к себе в гостиницу, а с утра соберёмся снова и решим, что нам делать.