— Так я ж это… проверил. Ездил к нему и в паспортный стол заходил…
— А мне почему об этом не рассказал? — Фомин явно разъярился, и Зиновий Аронович по привычке подумал, что хорошо бы вкатить ему для успокоения горячий укол.
— Так давно это было. А мы с тобой только недавно эту тему обсуждать начали, — стал оправдываться Зиновий, но Фомин уже остыл.
— Ладно. Давай рассказывай всё подробно.
Он внимательно выслушал сбивчивый рассказ приятеля, записал всё в большой кожаный блокнот с тиснёным золотым щитом и скрещёнными мечами на обложке, выкурил ещё сигарету и задумчиво пробормотал:
— Эх, Зяма, Зяма. А я тебя ещё к нам в штат хотел взять. — И уехал на службу, оставив Зиновия Ароновича в совершенно расстроенных чувствах.
Он не объявлялся почти две недели и пропустил традиционную субботнюю парилку. Зиновий Аронович стеснялся позвонить первым, считая, что расстроил друга, и когда уж было совсем пал духом, Фомин позвонил сам, извинился за долгое молчание и как ни в чём ни бывало предложил попить вечером пивка. Собрались у Зиновия Ароновича на квартире. Вместо обещанного пива Лёнька принёс бутылку «Посольской» водки, и они замечательно проболтали вечер, тщательно обходя ту загадочную историю, о которой обоим так хотелось поговорить. И только когда в бутылке осталось на один, последний, разлив, Фомин собрался с духом.
— Понимаешь, Зяма, я же так ничего начальству и не доложил. Конечно, я использую потихоньку все наши ресурсы, но каждый раз приходится что-то правдоподобное выдумывать. Ну как такое объяснишь нормальным людям?! Это мы с тобой два психа, поверивших в чёрт знает что. — Он был как-то непривычно печален, и Зиновию Ароновичу впервые за всю многолетнюю историю их дружбы почему-то стало жалко своего всегда такого удачливого и успешного друга. Лёнька покатал стакан в ладонях, собрался что-то сказать, раздумал, но победный охотничий азарт распирал и рвался наружу.
— Но я нашёл его, Зяма! Я его вычислил! — Лёнька дрожал от возбуждения и гордости. — Никуда он не уехал. У него три разных паспорта на разные имена, но он здесь, в Ленинграде, и что-то замышляет. Он работает в той же бане, где Мазин. А за последнюю неделю он трижды был в Эрмитаже и прямиком направлялся в один и тот же зал — Египетский, ну, где мумии всякие, и подолгу бродил там, рассматривал фигурки разные, что-то записывал. Чую я, Зяма, он что-то готовит. Мне не с кем поделиться и не на кого опереться, кроме тебя. Будь наготове. Я тебе позвоню. Мне может понадобиться твоя помощь, может, твои навыки гипноза… может, что-то из ваших препаратов — не знаю. Не знаю… Предчувствие у меня, Зяма… Нехорошее какое-то предчувствие.
Всю следующую неделю он не звонил и не появлялся, а в конце её Зиновий Аронович, подходя к зданию больницы, заметил у входа две милицейских машины. Это не было редкостью — им частенько доставляли будущих пациентов с милицейским сопровождением, а иногда, на освидетельствование, и под серьёзной охраной. Он вдруг подумал, что это, наверно, Лёнька привёз пойманного им похитителя тел, и радостно заторопился в приёмный покой. Это и вправду был Лёнька. Он сидел, чуть сгорбившись, на покрытой серой клеёнкой кушетке и не повернул голову, когда доктор с радостным восклицанием бросился к нему. А заглянув в совершенно пустые, бессмысленные Лёнькины глаза, Зиновий Аронович понял, что вместо давнего друга у него теперь появился ещё один безнадёжный пациент.
Глава 6
Прокричали и смолкли, как придушенные на высоких нотах, герольды, и протрубили фанфары, и вышла из мужского отделения на балюстраду второго этажа завёрнутая в коротенькую простыню королева бала — заведующая Маргарита Онуфриевна. Заслуженной, не по слепому случаю рождения доставшейся, а добытой в честной борьбе короной сидело на её крашеных волосах замотанное тюрбаном вафельное полотенце. В крепких пальцах королевы, украшенных восьмёркой золотых перстней, сверкал рубиновыми искрами гранёный стакан и лоснился бутерброд с толстым ломтём варёной колбасы. Тесновата была обгрызенная жадной кастеляншей казённая простынка её сдобному обильному телу, и, чтобы не сползла, сколота была эта тога над левой грудью драгоценной фибулой — орденом Ленина. Отхлебнула орденоносная королева гулко портвейн из кубка, взмахнула пышной рукой с закуской, и разнёсся её зычный, прокуренный голос над чадным весельем:
— Музыку! Музыку сюда! Плясать будем! Все!
Заскрипел, заверещал кассетный магнитофон, взметнулся и истаял истошный вопль прокручиваемого на перемотке Кобзона, и вот уже мощный голос впервые молодой Аллы Пугачёвой заполнил бальный банный зал: «Всё могут короли…»