— Вы безобразно обращались с моим телом, Макс. Что это такое? Где один зуб? Мышцы дряблые. И печень явно увеличенная. Портвейны дешёвые хлестали? Чёрт вас подери!
Счастливый Макс ничего не ответил, лишь только виновато развёл руками.
— Теперь, Макс, садитесь и пишите подробно всё, что произошло за эти три года. Где вы работаете, имена всех знакомых, сотрудников по работе, женщины (если были), болезни (если добавились) — короче всё, что вы тут натворили в моём теле за время моего отсутствия. Вся информация, что мне может понадобиться. А я пока займусь ещё кое-чем.
Макс послушно поднял с пола разлетевшиеся листы бумаги и карандаш и сел к столу. А Мазин тем временем снял аппарат с треноги и поставил на пол. Затем сходил в кладовку и вернулся с уже знакомым Максу туристическим топориком. Макс был увлечён своими записями, не сразу обратил внимание на то, что собирается делать Мазин, и взвыл только с первым ударом, но было поздно — с молодецким уханьем Михаил уже рубил фотокамеру. На этот раз он даже не стал снимать с неё объектив, а расплющил его обухом — бронза смялась, обломки линз с хрустом разлетелись по сторонам. Мазин рубил долго и не успокоился, пока от камеры не осталась лишь груда щепок. Только тогда, поворошив кучу и убедившись, что не осталось ни одного крупного куска, он успокоился и, тяжело дыша, рухнул в кресло.
— Зачем? Зачем? — беспомощно лепетал Макс. — Ну, не хотите сами пользоваться — не надо, а других-то зачем лишать этого?
— Всё-таки вы, Макс, скотина, — отдышавшись, сказал Мазин. — Я в вас не ошибся. Вы так ничему и не научились, и объяснять вам что-либо бесполезно. Звоните Еноху — нам надо встретиться, чтобы закончить это дело.
— Мне некуда ему звонить. Он не даёт ни свой адрес, ни телефон.
— А как же вы связываетесь? — удивился Мазин.
— Он или звонит сам — из разных телефонов-автоматов, или мы встречаемся раз в неделю в оговорённых местах, или, если мне срочно что-то нужно ему сообщить, я оставляю записку в условленном месте, иногда он заходит ко мне на работу. Раньше было проще — он работал по ночам в бане кочегаром, но недавно уволился и полностью лёг на дно. Он считает, что его ищут.
— Вот старый конспиратор! Ну хорошо. Когда ближайшая встреча в оговорённом месте?
— Завтра, — ответил хмурый Макс, которому явно хотелось не встречаться снова с Енохом, а поскорее смыться из этой страны.
— Ну, вот и отлично. Встретимся завтра с нашим бывшим компаньоном, и полетите себе домой. А теперь пора поспать. Дорога была дальняя, устал я. Да и вы, Макс, очень утомительный собеседник. Я, с вашего позволения, лягу на своём родном холостяцком диванчике, а вы уж пристройтесь как-нибудь, — и Мазин, не скрываясь, с удовольствием зевнул. И уже устроившись поудобнее на продавленном, старом, но таком родном диване, сонным голосом добавил:
— Да, Макс, если у вас мелькнула убогая мыслишка тихо свалить, пока я сплю, или, ещё смешнее, пришить меня, как вы это уже раз пытались сделать, то хочу вас расстроить. Все ваши деньги, до последнего пфеннига, переведены на номерной счёт в Швейцарии. И никаких шансов даже найти их, а уж тем более получить, не зная кода, у вас нет. Так что позаботьтесь, чтобы мой сон никто не потревожил.
Звук, который издал Макс, трудно было истолковать двояко.
7.2
В полдень следующего дня — на редкость для поздней ленинградской осени солнечного и сухого — Мазин сидел на скамейке в небольшом садике неподалёку от Смольного собора. Листья давно облетели, деревья стояли голые, и лишь стаи ворон, облепившие ветви, создавали на короткое время ощущение шевелящейся на ветру кроны. Он просидел так минут пятнадцать и курил уже вторую сигарету, когда к нему подошёл молодой, лет тридцати с небольшим, хорошо одетый мужчина и сел рядом.
— Здравствуйте, Макс.
— Здравствуйте, Енох.
— Я просил вас не называть меня этим именем. Сколько вам можно повторять! Вы принесли то, что я вам сказал?
Вместо ответа собеседник подвинул ему холщовую сумку, до того стоявшую у его ног. Енох открыл её, долго молча смотрел на содержимое, потом запустил в неё руку, порылся в щепках, вытащил смятый объектив и, убедившись, что это то, о чём он подумал, бросил его обратно. Он сидел молча, и ни один мускул не дрогнул на неподвижном смуглом лице. Михаил, ожидавший какого-то рода эмоциональной вспышки и приготовившийся к ней, подумал о гигантской выдержке этого человека, о том, как закалили его полторы сотни лет скитания и необходимости быть постоянно настороже. Это была отлаженная, совершенная машина, растерявшая в пути всё лишнее, все человеческие эмоции: привязанность, жалость, отчаяние и даже страх — всё, что мешало главной цели — выживанию. Ведь сейчас перед ним в грязном мешке лежало то, на что ушли годы трудов, унижений и разочарований, — лежала разбитая в щепки его надежда на вечную жизнь. Он знал, что сделать такую же уже не сможет, и тем не менее был спокоен. Вместо того чтобы отчаиваться, он искал выход.