Грузчик как-то разом протрезвел. Да и не пахло от него вином.
— Виноградов? Был у вас?
Он не поверил.
— Ездка предстоит отцу, — выпалил я в отчаянии, что выгляжу сейчас не лучшим образом. — Баржа, может, втугую будет набита динамитом.
Я окончательно смутился, уши запылали. В самом деле, чего это я несу? Звонарь! Сам Виноградов, видишь ли, прикрыл его грудью!
— Поездка предстоит и мне, — сказал дядя Вася раздумчиво.
Пока я бегал, чтобы возвратить в дом ковшик, дядя Вася исчез. Белела у калитки бумажка. Грузчик обронил, доставая платок.
Я выглянул на улицу. Нет его нигде.
Бумажка оказалась телеграммой. Вернее, обрывком: «…если племянник болен, выезжай к нему»…
Я свернул телеграмму и сунул в карман: авось, свидимся, тогда верну.
Через оцепление
— Окуни… окуни… — шептала со сна Нюшка. Разметалась, одеяло на полу.
Часто я брал ее с собой. Больше не возьму: гниет карбас, где-то на берег выброшенный падерой, ил замывает расколотое днище. Вольный я, ничто не связывает, и ухожу, чтобы, пройдя через неисчислимые приключения, вернуться совсем другим человеком. Будут приключения — верю! Рано или поздно, но должно же мне повезти?
Отец сказал: «В другой раз, Серега»… Ну да, в другой-то раз забрыкаюсь, да не пойду. Что я, собственно, на Двине забыл? Бывал и раньше в ездках, с малых лет на воде.
Отказ отца только подогрел мою решимость: сейчас или никогда! Плохо то, что не знаю, где под погрузкой стоит отцовская баржа.
Архангельск — это прежде всего причалы, склады, пирсы. Обширное портовое хозяйство. Вытянуть все архангельские пристани, причалы в одну линию, то, пожалуй, до моря достанут. До войны их было много, сейчас вообще не перечесть.
Завязалась мировая война, и Архангельск вернул себе былые преимущества главного порта России. Балтику и Черное море блокировали военные флоты Германии, а Владивосток далеко, он просто не в счет.
Хлынули в Архангельск поставки союзников для русской армии, терпевшей нужду и в боеприпасах, и в снаряжении. Снаряды, взрывчатка, патроны, амуниция, аэропланы, приборы, запасные части, да еще уголь и руда — миллионы и миллионы пудов. Клейма, бирки, ярлыки на ящиках, на тюках английские, французские.
На рейд, бывало, глянешь — больше судов под иностранными флагами, чем русских. По улицам — руки в брюки — шатается матросня, и кого среди нее только нет: негры и малайцы, французы и шотландцы, китайцы и англичане.
Порт задыхался, не в силах справиться с потоком грузов.
Спешная разгрузка Архангельска началась весною 1918 года. Оттого и редко мы видели отца дома, выпадали ему одни срочные рейсы.
А его баржу я найду. На нужный причал меня проводит напарник отца Николша Тюриков. Въедливый, колючий мужичонка, лишнего шага он в жизни не сделал. Является на причал тютелька в тютельку к отправлению. Буду отираться возле его дома, потом следом увяжусь — Николша сам приведет, куда надо.
Ну, до свиданья, дом родной!
Сыро, зябко. Бегу, греясь на ходу. Туман, весь мир топит туман.
Гнилью и торфом воняет Обводный канал. Раскорячась, сигают в ров лягушки, шлепая желтыми пузами о воду. Эй, печенки отобьете, дурехи!
На Двине орут пароходы. Потерянно звучат гудки в вязкой призрачной мгле.
С Обводного бегу через свалку, чтобы прямее попасть к Лютеранской улице. Обил о тротуар с башмаков комья грязи, бегу дальше и на подходе к Троицкому натыкаюсь на окрик:
— Стой, кто идет!
Клацает затвор винтовки.
Патрульный озяб и ежится.
— Проваливай, нельзя в центр.
Задворками пробираюсь к улице Полицейской — на перекрестке прохаживается солдат, винтовка сунута под мышку, поясной ремень оттягивают кожаные подсумки с патронами.
У меня потеют ладони, без нужды сжимаю узелок. Крадусь, прижимаясь спиной к забору.: Туман между домами жидкий, не то что на мхах, на Обводном.
Внезапно свистящий шепот:
— Куда прешь? — солдат прячется за афишной тумбой, держа винтовку на изготовку, — Не узнаешь, Серега?
— Где уж мне уж… — облегченно перевожу я дыхание.
Шикарно выглядит Вовка. Плевать, что он в галифе, но стальной шлем!..
— К отцу я, Володя, — показываю ему узелок. — В ездку уходит, утром отчалят, а белье забыл.
— Чеши назад. Стрелять приказано. Шляются тут всякие гражданские, которые без понятия.
Шея у Вовки длинная, в шлеме он, как гриб. А задается…
— Да что такое, Володя? Что происходит?
Ссориться мне с ним не с руки.
— Тревога! Подняли сразу после отбоя и марш-марш в оцепление. Думаю, контру ловят.
— Контру? Зачем тогда повозки скачут?
— Поскачешь сейчас и ты, — больше и больше напускал на себя Вовка. — Тикай, добром прошу. Переводят в Вологду штаб Беломорского округа. Штабные и есть штабные — устроили тарарам… Давай, давай с глаз долой. Топай!..
Темные закоулки, грязь, грызня одичалых кошек у помоек.
Я ли не знаток задворок? Бывало, после реального шинель на гвоздь, корзины в руки и пошел. Пошел колесить по Троицкому, по Немецкой слободе. Чтобы принять посыльного от прачки, не отпирают парадного. Ну да, не с фасадов я изучил особняки господ управляющих, инженеров и коммерсантов. Белье разнеси по адресам, плату прими и новые заказы и встреч с соучениками избеги. Случалось, подкарауливали, колотили скопом… Отпрыски громких фамилий! Наследники! Зазорно за одной партой со мной сидеть? Так нате вам… нате! Допоздна слепнул за учебниками — отбарабаню урок, от зубов отскакивает… Нате вам!..
По улице протрещали мотоциклеты: в колясках солдаты, один с ручным пулеметом. Вскачь за мотоциклами поспевали повозки, ездовые отчаянно нахлестывали лошадей.
Дровяники, сараи впритык: теснотища. Взобрался на крышу. Тес скользкий, недолго шею свернуть. Прыгая с крыши на крышу, я пробирался вдоль проспекта. Вдруг близко захлопали выстрелы. Живо слетел наземь. Ну и ну… Не врал Вовка, впрямь палят почем зря.
Вдоль забора прошаркало. Стон, сдавленное дыхание — свалилось что-то грузное. Мне бы ноги в руки да деру задать, а я подпрыгнул, уцепился и, вскарабкавшись, навалился грудью на забор. Человек хрипел и дергался. Он рвал ворот рубахи, распяливая окровавленный рот в беззвучном вопле:
— Золото-о-о! Казна-а-а!
Топал, торопился с перекрестка солдат. На ходу передернул затвор — позванивая, покатилась по камням мостовой гильза.
— Стой, стрелять буду!
Кому стоять велят, тот лежит и навряд ли встанет… Кулем свалился я с забора. В окнах домов — потемки. Ослепли окна, белые занавески точно бельма. Жмутся особняки, спрятавшись за палисадами, и топит город туманом, брешут в тумане собаки.
Я продирался какими-то кустами, оступился в помои по щиколотку. Выручило знание задворок: прыгнув с крыши сараюхи, я очутился по другую сторону забора.
Поспел я вовремя: Тюриков запирал двери. Его сундучок стоял на крыльце.
— Чего там, Серега? Пальба, крики…
— По крышам пули, как горох! — воскликнул я, но это не произвело на Николшу впечатления.
Похоже, папин напарник ничего другого и не ожидал, как пальбы, мотоциклетов с пулеметами и повозок, летящих вскачь.
— А Пашу — Блина знал? — подкинул я, чтобы его пронять. — На Поморском рынке вечно старался, что стянуть бы.
— Ну?
— Под забором валяется, получил пулю в лоб!
Николша, ни слова не говоря, отомкнул замок и внес сундучок обратно.
Дверь за ним захлопнулась, лязгнул засов.
Я вытаращился на запертую дверь. Вот это да, это, называется, пронял.
— Эй! — я замолотил кулаками в филенки. — Эй, Тюриков, где баржа поставлена?
Не отзывается даже!
Поплелся на пристань.
У въездных ворот толчея подвод, густо вооруженных людей. Пройти — пытаться нечего. И раньше бывало: военный объект, вахтеры строги, подавай пропуск.